Под покровом небес

Лукич убрал телефон, улыбнулся.

— Тост! — сказал Вовка, ему, как и всем сидящим за столом, не терпелось выскочить со двора на улицу, посмотреть на автомобиль.

— Ах, да… Горько, — сказал Лукич.

— Горько! Горько! Горько! — подхватили все сидящие за столом.

Через час на зеленой лужайке, на краю деревни, приземлился военный вертолет. Из него выскочили бойцы в камуфляже, часть оцепила лужайку, другая часть начала выгружать снаряжение. Вскоре, под большой маскировочной сетью, были установлены три шатра. Командовал всем лично генерал Меньшиков. Михалыч работал четко, не отвлекаясь на свадьбу. А еще через час прибыли один за другим еще два вертолёта: из одного — вышел человек в камуфляжной форме с маршальскими погонами, которому по стойке «смирно» докладывал сам Михалыч, из второго — человек в камуфляже и солнцезащитных очках, которому по стойке «смирно» докладывал уже сам маршал.

Смешно…

Смешно, не правда ли, смешно…

Владимир Высоцкий

Осенние дожди шли день и ночь. Город поблек, укрылся зонтами и посылал все новые и новые партии горожан в деревню на уборку урожая.

Наступал обычный день, в шесть часов по радио загремел гимн. Проехал, протяжно завывая, первый троллейбус. Вслед за ним, словно кузнец на далекой наковальне, застучал трамвай. Зажурчали водопроводные трубы, захлопали двери подъезда, закашлял за стеной сосед. И слились постепенно все звуки в монотонный гул проснувшегося от сна миллионного города. Дождь, отступивший было перед рассветом, опять затеял свою нудную песню, приглушая тона, звуки и настроения.

На лоджию серого девятиэтажного дома вышла пожилая женщина. Она глубоко вдохнула насыщенный дождевой пылью воздух, поправила седые взлохмаченные сном волосы и посмотрела на мутную воду Оми, по которой медленно к Иртышу плыла полузатопленная металлическая лодка. Потом перевела взгляд на двух женщин, собирающих на газоне у дома шампиньоны. И вздохнула от того, что после них грибов сегодня уже не будет, и что на улице дождь, и чья-то лодка плывет, а весной хозяин скажет, что украли, и что руки болят, и что пятый год живет у нее племянник. Она нахмурилась так, что на переносице и у рта образовались глубокие складки, которые превратили ее в старуху. Она вдруг засуетилась, разворачиваясь к двери, но замерла, услышав новый звук. Мелодично и неожиданно звонко для такой погоды заиграли часы на старой башне.

— Дон-н-н! — Звук плыл над двухэтажными купеческими белыми зданиями, в которых разместились бесчисленные конторы и магазины.

— Дон-н-н! — Звук плыл над ухоженными островками-скверами, вытянувшимися по обоим берегам Оми.

— Дон-н-н! — Звук плыл над мостами, фонарями, мокрыми зелеными крышами и ударялся в железобетон дома, стоявшего у реки.

Женщина посчитала. Часы отбили семь раз. Она вернулась в квартиру, но балконную дверь не закрыла. Холодный воздух, отбрасывая тюлевую штору, ворвался в комнату, где на неразобранном диване спал племянник. Племянник стал натягивать одеяло на голову. А тетка заворчала:

— Борька, вставай. Проспишь все на свете.

Шаркая тапочками, она прошла на кухню. «Всю жизнь моталась по чужим углам, думала: хоть на старости лет спокойно поживу, а тут… Как все надоело!» — Она зло звякнула крышкой кастрюли.

Борис, откинув одеяло, резко вскочил. От холода он съежился и поспешил в ванную, где лихорадочно начал крутить ручки крана, глуша шумом воды ругань в свой адрес.

«Когда это кончится?» — Он заскрипел зубами и вдруг беззвучно рассмеялся, увидев в зеркале перекосившееся от злобы лицо.

— Смешно, даже самому смешно, — сказал он вполголоса и стал наполнять ванну. Вода была мутной. Борис засомневался: стоит ли ложиться в ванну? Решившись, вылил под струю воды колпачок ядовито-зеленого хвойного шампуня.

Выйдя из ванной, Борис подошел к большому зеркалу, висевшему на двери кладовки, в коридоре, и стал причесываться.

— Смешно, — повторил он и провел расческой по рыжеватым, как медная проволока, усам.

Вода на кухне стихла.

— Чего? — спросила тетка.

— Доброе утро, говорю! — громко сказал Борис.

— А… доброе, — ответила тетка.

Борис прошел на кухню и сел за стол. Тетка налила чаю, достала из холодильника халву, из шкафа печенье, поставила перед ним.

За окном моросил дождь, отчего утро казалось вечером. И все, что было на улице: старая развесистая верба с жалкими остатками узких листьев, и автомобили, как в полудреме катившиеся по асфальту, и сам асфальт, весь в лужах и опавших листьях, — все казалось серым, тоскливым и умирающим.

— Сегодня на дачу не поеду, — глядя в окно, сказал Борис.

— Твое дело. Может, к дочери съездишь? Макулатуру увезти надо, — сказала тетка.

— Хорошо, — задумчиво ответил Борис.

— А то учительница жаловалась: все родители по двадцать килограмм сдали, а Таня всего два.

— Хорошо, увезу. А вообще-то она молодец, что сама…

Тетка с грохотом отодвинула табуретку, схватила со стола грязную посуду и со звоном поставила ее в мойку:

— Бедная Танечка! Никто тебя на любит.