Под сенью Дома Блэк...

И запела так, что оглянулись все. И даже знаменитая Уорбек удивленно вскинула брови, слушая ее песню. Восхищение... восхищение... восхищение... со всех сторон и только ей! Проклятой Грейнджер!

А песня звучала, проникая в душу, и слезы закипали на глазах.

Несправедливо!

Как узор на окне

Снова прошлое рядом,

Кто-то пел песню мне

В зимний вечер когда-то.

Словно в прошлом ожило

Чьих-то бережных рук тепло,

Вальс изысканных гостей

И бег лихих коней.

Вальс кружил и нёс меня,

Словно в сказку свою маня,

Первый бал и первый вальс

Звучат во мне сейчас.

Зеркала в янтаре

Мой восторг отражают,

Кто-то пел на заре

Дом родной покидая.

Будешь ты в декабре

Вновь со мной дорогая....

– Милая... Милая! – ворвался в безумие голос отца. – Позволь представить тебе Юлиуса Меллоу. Твоего жениха...

Панси с трудом перевела свой взор на жениха...

Тощий парень, в богатой мантии, с водянистыми, чуть на выкате глазами, смущенно улыбнулся... и в глаза бросилась щель между передними зубами. И таким уродливым, мерзким он ей показался!

А Грейнджер пела...

Юлиус поклонился и протянул ей розу...

Вальс кружил и нёс меня,

Словно в сказку свою маня...

В Панси что-то сломалось. Взвыв, она швырнула растерянному Юлиусу несчастную розу прямо в лицо и бросилась прочь.

А вдогонку звучала последними аккордами песня Грейнджер...

Будешь ты в декабре

Вновь со мной дорогая....

...как драконье гнездо* – эквивалент нашего "как зеницу ока". Драконицы славятся своей свирепостью, охраняя свое гнездо с драгоценными яйцами.

...Теперь никто не стал бы заключать брак на год* – на Лугнасар кельты заключали мир, союзы, а также временные браки, длиной на год. Девушка и юноша, или мужчина и женщина в присутствии своей общины(или на ярмарке) объявляли друг друга супругами. Этот брак был действителен в течение года и одного дня. Дети рожденные в этом браке считались законными и не роняли чести родителей. Если по истечение года "супруги" разочаровывались друг в друге, то в следующей Лугнасар могли разойтись. Обычай этих "временных браков" был настолько распространен, что какое-то время церковь их официально признавала и даже присылала на праздниства священников для освящения этих браков.

Глава 13

Кабинет отца время не затронуло. Все осталось, как было. Массивный деревянный стол, глубокие кресла, гобелен на стене с вышитым гербом семьи Блэк, ковер на полу... разве что иного цвета, что остался в моей памяти. Видно сменили уже после моего бегства.

А так, все тоже... до последней черточки.

Даже лист пергамента лежал на столе, а рядом открытая чернильница, в которой уже давно засохли чернила, и пушистое перо. И это создавало стойкое чувство, что хозяин кабинета, отложил перо, только что вышел вон. Стоит помедлить и откроется дверь, впуская отца...

Но, конечно, это совсем не так.

Какого демона я сюда пришел?

Обвожу взглядом кабинет и натыкаюсь... на розги. Надо же, стоят. Все детство стояли и теперь стоят в специальной подставке. Рядом с простой, деревянной лавкой. С которой, как не трепыхайся, не слезешь, не отлипнешь... долгие, мучительно-унизительные пятнадцать минут.

Воспоминания поглотили меня...

Голая кожа неприятно липнет к жесткой, деревянной лавке. Коленки больно упираются в лавку, но я прекрасно знаю, что это просто неудобство. Настоящая боль очень скоро обрушиться на меня, с размаху, со свистом, врезаясь в тело, прорывая кожу до крови... а потом длинные, кровавые отметины вспыхнут болью, нальются пухлыми, болезненными рубцами...

В горле, от предстоящего, гадостно сухо. Я прячу лицо, между вытянутых рук, невольно вслушиваясь в каждый звук. Отец же не торопится. Ждет, пока я прочувствую, каждой клеточкой, страх перед наказанием. Демонстративно резко взмахивает розгой, рассекая звонко воздух, и я испуганно, совершенно невольно, вздрагиваю. Раньше, будучи младше, я пытался выпросить прощение, но теперь я прекрасно знал, что наказание уже не отменят.

Первый удар – как не ждешь, – обрушивается неожиданно, выбивая дух. Я вздрагиваю всем телом и крик застревает в горле. Да и первый удар отнюдь не такой болезненный, как последующие. Это скорее проба пера. Второй сильнее, третий жестче, на четвертом на глаза наворачиваются слезы и терпеть уже труднее, на пятом невыносимо, на шестом срываюсь на крик...

Отец бьет молча, размеренно, с одинаковой силой, но с каждым ударом боль все сильнее и сильнее. На пятнадцатом реву в голос, но это не останавливает отца. Ведь наказание не дошло даже до середины, и я это тоже прекрасно знаю. На двадцатом я уже и не пытаюсь прятать мокрое от слез лицо и сдерживать крики, срывающиеся на крик. В ушах до сих пор стоит безжалостный свист розги и заикающийся голос Реджи, ведущего счет ударов.