Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Дорогой Сергей Николаевич! <…> Все то, что Вы говорите о моем искусстве, так не походит на то, что вообще говорится обо мне, и, в частности, на то, что докладывалось в речах и докладах на моем юбилейном вечере в Академии Художественных Наук[327]. <…> Спасибо за поздравление ко дню моих именин и за добрые пожелания, спасибо и за хвоинку далекого сибирского кедра. Этой хвоинке так отвечает Ваше описание хмурого севера со своими «неизмеримыми буднями» — это мы ярко чувствовали и глубоко Вас пожалели, дорогой Сергей Николаевич[328].

* * *

Милый и дрогой Сергей Николаевич! Ваше письмо трудно читать без грусти и печали за Вас. Всей душой чувствую, как трудно Вам, дорогой, среди беспредельных и бесприютных пространств Сибири, среди ее неулыбчивой природы и чуждых Вам людей, а впереди еще целый год такой одинокой жизни — трудно со всем этим примириться! Как должны Вы теперь понимать всю тоску Овидия — жителя полуденной страны, сосланного на мрачные берега Дакии. Да, много нужно иметь мужества и сил духовных, чтобы вести такую жизнь, и дай Вам Бог преуспеть в этом!

Примите, дорогой Сергей Николаевич, от меня в подарок небольшую акварельку и несколько старых рисунков-набросков, и я буду счастлив, если Вы в иную трудную минуту жизни несколько отдохнете, глядя на них, и перенесетесь мыслью в иной край, куда, быть может, Вы скоро возвратитесь и где так рады будут Вас видеть любящие Вас люди. <…>[329]

* * *

<…> пусть этот год поскорее принесет Вам освобождение! Спасибо Вам, дорогой, за Ваше чудесное письмо; оно такое нежное и ласковое, и любовное ко мне и моему творчеству, и так убедительно говорит о нужности моей работы, о старых песнях, которые вечно новы, — все это так ободряюще действует на меня. Спасибо Вам, дорогой, за Вашу любовь! <…> Жизнь кругом все делается тяжелее и тяжелее, и небо все больше кажется в овчинку. Большое утеснение терпит наше бедное искусство — стоит только почитать последние выпуски «Литерат<урной> газеты». А там и за нашего брата пейзажиста возьмутся, такого рода наскоки уже проделываются. Подумываю о написании фабричных труб, домен, железа и бетона[330], вместо милой земли, неба и моря. Одобрите ли Вы, дорогой Сергей Николаевич, такой сдвиг на все 100 % в моем творчестве? Вызвали меня через нашу местную крымскую газету на социалистическое соревнование, и вот не знаю, не то писать взятие Перекопа, не то бегство белых…

[331]

[Продолжение см. в главе «Киржач».]

Пастернак Борис Леонидович

Дорогой мой Сережа! Как мне Вас благодарить! <…> Вы, вероятно, и не догадываетесь, как много значит и какою гордостью за Вас преисполнило меня то, что Вы из реквиема[332] процитировали строчки для всей вещи и ее смысла — вершинные и которые так легко не заметить. <…> «Есть между жизнью и большой работой…» и т. д. Ах, ах, Сережа, — с чудом Вашего пониманья ничто не может идти в сравненье, и всего менее — я сам. И я ведь снизу, а не на одном уровне обсуждаю Вашу проникновенность и дивлюсь ей. Сами посудите, разница не мала! Передо мной был подлинник, я жил с ним, у меня было время; я мог по двадцать раз проворонивать незаметную поразительность каждой строчки, прежде чем она мне открывалась в двадцать первый. С этого двадцать первого раза и двинут перевод. И он дан Вам разом. Вот пропорция наших шансов. Не сердитесь на меня за мои неполные, недоговоренные письма: я готов всю силу нынешней подозрительности, видящей часто то, чего нет, целиком принять на себя. Но мысль, что каким-либо своим движением я могу навлечь ее на Вас, меня парализует.<…> Обнимаю Вас, Ваш Боря[333].

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Гениева Елена Васильевна