Под цикадным деревом

— Мама, я не сдамся. Кое-кто может рассказать нам о произошедшем или по крайней мере подсказать, откуда начать дальнейшие поиски. Ты его знаешь, и я тоже. Наверное, он и сам догадывается, что может помочь нам.

Мама глубоко вздохнула, вытерла руки куском ткани, немного запачканной сушившимся тестом.

— Да. Но мы не разговаривали много лет. Он молчит. Приходит на дни рождения и другие события, но… Как будто он и не отец мне вовсе.

— Но он все еще твой отец, и, возможно, он ждет нас. Бери сумочку. Я поведу машину.

Но Беньямино не захотел разговаривать с нами. Его крошечная квартирка отражала печаль, в которую дедушка погрузился много лет назад. Казалось, он взращивал это чувство, как ребенка.

Стены были выкрашены в ореховый цвет. Протертое кожаное кресло медового оттенка. Стол натерт серым воском. Книги, пропитанные запахом дешевого табака. Каждый предмет шептал: я ничего не достоин.

Дедушка не изменил себе, стоял, выпрямившись, насколько позволял артрит, на любимом месте: перед свободной от книжных полок стеной — и рассматривал коллекцию изображений муз и океанов. Около пятидесяти картин висели скученно, так близко друг к другу, что соприкасались рамами. Большие и маленькие, написанные разными художниками, которые жили в разные эпохи. Для дедушки Беньямино имело значение лишь то, что на картинах были изображены богини искусств и океан, просто какой-то океан. Муз я могла понять, но океан…

Впрочем, дедушка не откликнулся на нашу просьбу.

— Вопрос не в том, хочу ли я вам помочь или не хочу, — подчеркнул он на классическом итальянском языке. — Так вышло, что я не могу вам помочь.

«Потому что ты не знаешь, где твой сын», — хотелось закричать мне.

Затем я серьезно задумалась. Когда-то, тысячу лет назад, этот старик с седыми усами, убравший руки за спину, смотрел, как его новорожденного сына выносят из дома, и больше никогда его не видел. Жизнь текла как река, а он плыл по ней на утлом суденышке, которым управлял с трудом, стараясь не разбиться о скалы и не потерпеть крушение. Но ты разбился, дедушка. В ночь, когда родился Лоренцо. Только участь пропавшего без вести досталась твоему сыну.

Мама вышла из себя после его отказа.

— Буду ждать тебя в машине, — бросила она.

Я подошла к дедушке, чтобы поцеловать его на прощание. Он не обернулся. Его профиль напомнил мне рисунок. Верхняя губа и скулы… Форма глаз…

Портрет Лоренцо. В тот миг я поняла, что Нери видел его, видел Лоренцо, приглядывал за ним все время. Портрет был написан с натуры. Нери каким-то образом еще в младенчестве взял под опеку моего дядю.

— Дедушка, — прошептала я ему в правое, невероятно крупного размера ухо, уткнувшись носом в поредевшую шевелюру. — Дедушка, почему ты не пошел на войну?

Он опустил голову и чуть улыбнулся. Я, разумеется, не ожидала того, что произошло дальше. Дедушка прочистил горло, вытянулся по стойке смирно, опять же, насколько удалось с его больной спиной, и произнес изменившимся голосом:

— Флавиани Беньямино, освобожден от службы в связи с тугоухостью на левом ухе! Следующий!

Тугоухость? Это значит…

— Дедушка…

Мне хотелось взять его за руки, но он погрузился в созерцание картин.

Я стояла почти в дверях, когда услышала, как он прокашлялся и хорошо поставленным голосом произнес три слова:

— Роза. Она знает.

Глава 12

Брешиа, июнь 2005

Две недели с момента, когда мы подали заявку для посещения приюта при монастыре, истекали послезавтра, но, по всей видимости, это нисколько не заботило маму.

Она нажала на круглую кнопку рядом с белой табличкой, и мы услышали, как прозвенел обычный дверной звонок. Затем раздался голос сестры Клаудии, говорившей в нос:

— Да?

— Здравствуйте, сестра, — нежно заворковала мама. — Я недавно приехала в ваш город со своей подругой, которая и рассказала мне о вашем удивительном приюте. Я бы хотела посвятить себя благому делу.

По ту сторону молчали.

— Мой муж работает врачом в больнице Морелли Бунья в Мантуе. Прошу прощения, работал: его недавно перевели сюда, в Брешию, он главврач, и…

Дверь с электрическим щелчком открылась.

— Видишь? Жена главврача везде пройдет, — прошептала мама, заходя внутрь. Я быстро шмыгнула за ней, пока монахиня нас не узнала и не вышвырнула.

Так бы и произошло, если бы мама не оттолкнула монахиню в сторону и не помчалась по первому попавшемуся коридору, выкрикивая имя Розы.

— Вам туда нельзя! — кричала ей вслед сестра Клаудия. — Вам не позволено…

— Я позволяю.

Из темного коридора, в котором я видела ее в прошлый раз и в котором, наверное, находилась ее келья, вышла сестра Роза собственной персоной. В руках она держала темно-красную трость, а глаза ее блестели, но не от лихорадки: в них сверкала рассудительность и решимость. Едва появившись, Роза принялась нами командовать.

— Сейчас синьоры пройдут в мою келью, а ты принеси нам воды и кофе. Я по-прежнему мать-настоятельница — пока не докажут обратного или пока я не умру, — что произойдет довольно скоро, но не сегодня. Жаль расстраивать тебя, Клаудия.

Молодая монахиня раздраженно повернулась к нам спиной и пошла прочь.