Подарок от Гумбольдта

Мы подлетали к аэропорту Ла-Гуардиа со стороны стелющегося под нами стального океана и приземлились в рыжевато-коричневых сумерках. Потом на такси, которые в Нью-Йорке похожи на фургоны для отлова бродячих собак, добирались до отеля «Плаза». Когда втиснешься в кабину такого такси, у тебя возникает ощущение, будто ты кого-то искусал, как бешеный пес, и тебя везут в приемник, чтобы усыпить. Я поделился этим соображением с Ренатой, и та сказала, что я хочу испортить ей настроение, а оно и без того плохое, поскольку мы отправились в путь как замужняя пара, не захватившая с собой брачное свидетельство. Швейцар услужливо помог Ренате выбраться из машины, и под сводчатым парусиновым проходом, залитым оранжевым светом и подогревавшимся изнутри горячим воздухом, она прошествовала в своих высоких сапогах к дверям гостиницы. Из-под распахнутой длинной польской дубленки, купленной мною в «Сепелии», была видна мини-юбка. Мягкую бархатную шляпку, фасон которой был заимствован у голландских портретистов семнадцатого столетия, Рената сдвинула на лоб. Ее лицо с гладкой кожей исключительной белизны слегка расширялось к подбородку, похожему на тыкву. Это был единственный ее недостаток. На шее у Ренаты были едва заметные жировые отложения. Такие же приятные припухлости я видел на бедрах и на внутренней стороне ног повыше колен. Кончики пальцев тоже говорили о чувственном изобилии. Я шел за Ренатой, устремив на нее восторженный взгляд. На мне было то самое клетчатое пальто, которое, по мнению Кантебиле и Стронсона, делало меня похожим на наемного убийцу. Но меньше всего я походил на киллера именно сейчас. Волосы у меня растрепались, и обозначившейся лысиной я чувствовал колыхание тепла. От зимнего воздуха нос у меня покраснел и еще больше отяжелели мешки под глазами.

Музыканты в «Пальмовом дворике» наигрывали слезливо-сентиментальную, клонящую в сон попсу. Мы зарегистрировались как мистер и миссис Ситрин, проживающие в Чикаго по вымышленному адресу, и в толпе студенток, приехавших в большой город на каникулы, пошли к лифту. От девчонок пахло неспелым бананом – волшебный дурманящий запах незрелости.

– Сколько цыпочек понаехало, – сказала Рената. К ней вернулось хорошее настроение. Мы шли по бесконечному коридору, устланному золотистым ковром с постоянно повторяющимся узором – черный завиток и цветок, цветок и черный завиток. Моя манера наблюдать за людьми забавляла ее. – Совсем на них загляделся… Но что это? – удивилась она, когда коридорный отпер дверь. – Дыра какая-то!

– Это номер в мансарде. Самый верх отеля. Отсюда открывается прекрасный вид.

– В прошлый раз у нас был люкс. Что нам делать на чердаке?

– Успокойся, дорогая, успокойся. Какая разница, где спать. Ты как мой братец Джулиус – выходит из себя, если ему не предоставляют самое-самое.

– Чарли, у тебя это очередной приступ скупости? Я помню, что ты говорил насчет последнего вагона.

Я пожалел, что пересказал Ренате любимое присловие бесподобной сочинительницы Джин Фаулер: «Деньги для того и существуют, чтобы выбрасывать их на ветер с заднего тамбура последнего вагона». Эта хлесткая по-журналистски фраза относилась к золотому веку Голливуда, хмельному, бесшабашному величию двадцатых годов, болезненной тяге сорить деньгами.

– Да, администрация права. Здесь самое лучшее место для того, чтобы полюбоваться Пятой авеню.

Вид и впрямь открывался изумительный. Я не большой любитель глазеть на красоты, зато непременно указываю другим на что-нибудь достойное внимания. Я делал это для того, чтобы уклониться от общения с ними. Пятая авеню сияла праздничной иллюминацией, перемигивались фарами дорожные потоки, особенно густые между Тридцатыми и Семидесятыми улицами, бегали, перемешивались, меняли цвет и форму огни в витринах магазинов. Я охватил все это одним взглядом в одно мгновение. Прошлой весной мы ездили с Ренатой в Шартр. «Красота, правда?» – воскликнула она. Я глянул: да, красота. Мне достаточно одного взгляда. Сберегаешь себе пропасть времени. Другой вопрос, на что потратить несколько сэкономленных минут.

Я не сказал Ренате, что Урбанович намерен наложить арест на мои вклады, но по движению ее глаз видел: на уме у нее деньги. В обычное время взор Ренаты был с благодарностью и любовью устремлен к небесам, но сейчас ее лицо приняло строгое, практичное выражение, которое я тоже любил. Она тряхнула головой.

– Поскольку мы оказались в Нью-Йорке, можно поговорить со здешними редакторами, предложить свои очерки. Кстати, Текстер вернул их тебе?

– С большой неохотой. Он все еще надеется выпустить «Ковчег».

– Еще бы! Со всякой тварью по паре. Он и сам по себе всякая тварь.

– Он мне вчера звонил. Приглашает на прощальную вечеринку на «Франции».

– Так его мамаша еще и вечеринки устраивает? Ей же лет сто, не меньше.