Подлинная история баскервильского чудовища

— Хех. А чем вам не нравится обстановка? Нет света? Это не так уж плохо. A propos, месяц назад в Париже я присутствовал на премьере пьесы из современной жизни, где весь первый акт в зале было темно, как в трюме: зрители слышали только голоса. Во втором акте дали полный свет и показали героев. Оказалось, актеров подобрали так, чтобы сделать их непохожими на уже сложившиеся в воображении образы. Например, мужчина, которого принимали за красавца — так он говорил и держался, — оказался коротконогим фатом. Обладательница девичьего сопрано обернулась неопрятной старухой. А надтреснутым старческим голосом говорил молодой человек приятной наружности, туберкулезник в последней стадии… И когда до зрителей дошла шутка, как вы думаете, что они сделали?

— Мне-то откуда знать? — нервно огрызнулся доктор, пытаясь как-то сориентироваться. Насмешливый голос незнакомца не столько пугал, сколько сбивал с толку. Кто бы ни был этот человек, он, похоже, знал, что делает. В отличие от него — полуголого, беспомощного, застигнутого врасплох.

— Зрители возмутились, — незнакомец произнес это с нескрываемым удовлетворением. — Ошикали пьесу и ушли. Постановка провалилась. Французские буржуа не любят, когда их дурачат, даже на сцене.

Слово «буржуа», произнесенное безо всякого уважения, навело доктора на мысль.

— Вы революционер? Анархист? — спросил он, осторожно отодвигаясь от твердого предмета, продолжавшего давить на плечо.

— Да не дергайтесь, — в голосе незваного гостя прорезалась усталая досада учителя, всю жизнь втемяшивавшего балбесам начатки наук и не сильно в том преуспевшего. — Это не револьвер, это всего лишь деревянная палочка. Палка не стреляет, но это не значит, что она не может служить оружием, особенно в моих руках. Я могу убить и палочкой. Я не революционер и не анархист, даже скорее наоборот. Но это не значит, что я безопасен. Я принес больше горя сильным мира сего, чем все парижские анархисты, вместе взятые. Которые, между прочим, собирались взорвать бомбу на том самом представлении. Ее должен был бросить со сцены главный герой, тот самый молодой человек приятной наружности, больной чахоткой. Кстати, и в самом деле чахоточный. Мишенью был британский консул. К счастью для всего просвещенного человечества, — досада в голосе уступила место кисловатой иронии, — он был вовремя предупрежден.

В голове доктора провернулась шестеренка, отвечающая за добропорядочность и правопослушание.

— Вы полицейский? — с надеждой спросил он.

— Я не служу в полиции. Это полиция мне служит. И служит скверно. Такое впечатление, что все толковые люди подались в лаборанты.

— Где вы видели толкового лаборанта? — искренне возмутился Меслов: растерянный рассудок зацепился за привычную тему и с облегчением выдал обычную реакцию.

— А где вы видели толкового полисмена? — тем же тоном ответили из темноты. — Хех! Впрочем, в Глазго я знавал одного небезнадежного человека в инспекторской должности. Сейчас он ушел со службы и торгует сыром.

— Может быть, вы все-таки объясните свое появление? — Доктор попытался быть решительным. — Я спать хочу, а не слушать про сыр.

— Нет уж, терпите, сами виноваты. Хотя отчасти это и моя вина: в последний момент я вас упустил. Вы собирались очень скрытно и никого не предупредили, даже своего верного Джима. Хорошо еще, что я успел до вашего отбытия. А теперь вы заперлись и не выходите наружу. Хорошо, что эти замки для меня не препятствие… Да и спать вы не хотите. Вы и заснули-то с трудом. Хлоралгидрат?

— Веронал, — вздохнул доктор. — У меня общее расстройство нервной системы.

— Да, я в курсе, — рассеянно подтвердил незнакомец.

— Все-таки я предпочел бы зажечь свет, — решил настоять на своем доктор.

— Право же, не стоит. Темнота безопасна. Она кажется угрожающей и рождает чудовищ, но эти чудовища призрачные, и мы это знаем. Не случайно приговоренному к смерти завязывают глаза или надевают на голову мешок. Ему, конечно, страшно. Но пока он не видит последних, самых ужасных приготовлений, он волен воображать, что все это сон, что он вот-вот проснется… ну или казнь отменят. Осознать свое заблуждение он уже не успевает. Свет в этом отношении гораздо хуже.

— Собираетесь меня убить? — произнес доктор почти без дрожи в голосе.

— Вас? Не хотелось бы. Тем более что меня просили не причинять вам вреда. Но, возможно, мне придется вас огорчить. Да, пожалуй, огорчить вас придется в любом случае. Вам не холодно?

— Очень, — признался Меслов.

— Подозреваю, что это наша недоработка. Но не будем об этом. Есть конкретная проблема, будем решать ее в тех рамках, в которых мы находимся… Знаете что? Ложитесь-ка обратно. И накройтесь. Лично я предпочитаю размышлять в горизонтальном положении. Насколько мне известно, у вас нет подобной привычки, но вам еще не поздно ее приобрести. И не продрогнете. Тремор мешает общению.

Доктор вздохнул:

— Под этим одеялом я тоже мерзну.

— Значит, плед… Все-таки придется зажечь свет, — с несколько наигранным недовольством произнес незнакомец. — Шнур над вами.