Подлинная история баскервильского чудовища

— Опять пытаетесь проснуться? — Холмс снова расплылся в туманное пятно, от которого шел голос. — Не буду вас разубеждать, хотя это несложно. Ну давайте посмотрим на вещи с этой точки зрения. Если это сон, вам нечего бояться и нечего стыдиться. Представьте себе, что вы читаете роман. Что-то вроде этого Робертсона.

— Я это читал, чтобы заснуть, — соврал доктор, с трудом наклоняясь, чтобы пошарить на полу.

— Так ли? У вас в платяном шкафу целая гора подобной макулатуры. В основном бульварщина и полицейские романы. Интересно, почему вы ее прячете именно там.

— Как вы смеете… — начал доктор.

— Смею, смею, — Холмс добавил в голос немного холода. — Вообще-то, вы у нас в руках. Если бы мы хотели узнать что-то по-настоящему важное, то разговаривали бы в другом месте. У нас есть отличные специалисты по дознанию, они способны вытрясти правду даже из чиппендейловского гарнитура. Но меня просили не причинять вам лишних страданий. Да я и сам успел к вам привыкнуть за это время. Не то чтобы полюбить или хотя бы простить, но и привычка — это тоже немаловажно.

— Что значит — привыкнуть? — не понял доктор.

— Потом. Меслов, ответьте мне на один вопрос, только честно. Почему вы бросили… а, черт. — Расплывчатое пятно колыхнулось, раздался характерный стук: похоже, Холмс бросил книжку на пол. — Почему вы бросили филологию?

Вопрос настолько выбивался из общей канвы, что доктор опешил, как лошадь, увидевшая живого единорога.

— Это-то вам к чему? — наконец спросил он.

— Не люблю лакун в общей картине, — заявил Холмс. — Итак, почему вы бросили филологию? Я очень любопытен и не отстану, даже не надейтесь.

Деревянная палочка снова коснулась плеча доктора, и тот внезапно ощутил себя червяком, над которым зависла стеклянная пипетка с каким-то опасным веществом.

Меслов решил, что пока будет слушаться, а по ходу дела — прощупает собеседника и поймет, что же ему на самом деле известно. Мысль ему понравилась, хотя само слово «прощупать» всплыло, увы, со страниц какого-то приключенческого романчика, только не немецкого, а американского.

— Раз вы так настаиваете… — начал доктор, воспользовавшись фразой из того же источника. — На самом деле меня интересовала не столько филология, сколько литература. Я писал рассказы. Несовершенные, наверное, но что-то в них было. Хотел сесть за роман, но…

— Кто вам сказал, что в ваших текстах «что-то было»? — Холмс наклонил голову, как умная собака. — Это не ваши слова. Вас кто-то обнадеживал, не так ли? Профессор Рейнхарт, я полагаю? Знаменитый филолог, ваш учитель?

— Вы и это знаете? Да, Георг Рейнхарт. Он проявлял интерес к моему творчеству. Какое-то время. Пока я не попросил его прочитать один мой опус.

— И что же? Он разнес его в пух и прах? — поинтересовался Холмс.

— Хуже, — голос доктора дрогнул. — Он взял мой рассказ и переписал его заново. И показал мне. Почти те же самые слова, но разница — как между мазней ребенка и наброском Рескина. Я прочел, поблагодарил, а потом поинтересовался, чем мне стоило бы заняться в жизни, чтобы иметь успех. Он порекомендовал медицину. «У вас есть вкус к мелким физиологическим подробностям, совершенно избыточный для литератора, но важный для клинициста» — до сих пор помню эти слова… Через год самостоятельных занятий я поступил на медицинский.

— Трогательно. Не жалеете?

— Георг Рейнхарт был прав, — вздохнул Меслов. — Как литератор я безнадежен. Например, эта озабоченность подробностями. Ну, например, когда я описывал пробуждение героя, то должен был сначала изобразить, как он встает с постели, потом ищет свечу, зажигает, и все это в мелких деталях, вплоть до каждого жеста… Иногда это превращалось в настоящий кошмар.

— Обилие деталей облегчает чтение, — заметил Холмс. — Люблю точность.

— Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь, — вздохнул доктор.

— О, непонимание — это нормально. Я тоже многого не понимал. Например, почему ваш учитель, которого вы боготворили, с такой жестокостью растоптал ваше литературное самолюбие. Пока не выяснил детали. Вы были благонравным юношей. И симпатичным, как думал ваш учитель, — добавил Холмс. — Который завлек вас к себе домой, напоил — первый и последний раз в жизни — и попытался совратить. Попытка оказалась неудачной. К тому же вы спьяну назвали его вонючим швулем. Профессор Рейнхарт пришел в ярость и выставил вас вон. Вы были так пьяны, что ничего не запомнили. Хотя потом вы каким-то образом выяснили правду и даже ее записали. Кстати, весьма выразительный текст.

Повисло молчание. Где-то снаружи раздался тяжелый гул и тут же смолк.

— Какая чушь! — вздохнул Меслов. — Какая нелепая чушь!

— Отрицаете реальность? — насмешливо спросил сыщик.

— Какая уж тут реальность… — Доктор замялся, потом махнул рукой. — То, о чем вы говорили, — литературный опыт. Тот самый, о котором я говорил. Мой рассказ. Точнее, вариант профессора Рейнхарта.

— Написанный вашим почерком? — Холмс прищурился. — Не смешите меня, доктор.