Подлинные анекдоты из жизни Петра Великого слышанные от знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге

В бытность монарха в первый раз в чужих краях, приехал в Москву один обманщик монах Грек, и объявил, что привез с собою неоценимое сокровище, а именно часть срачицы Пресвятой Богородицы. Он представлен был царице Евдокии Феодоровне, рассказал ей составленную им повесть, откуда каким образом и через какие руки дошла до него сия срачица; скольких стоило ему трудов и иждивения приобретение оной; и что он единым движим усердием, дабы сия святыня не осталась в областях неверных, и не могла бы поругаема и осмеяна быть и со всем погибнуть, привез ее в Россию, яко в государство благочестием и верою святою сияющее. Довольно было и сей басни, с лицемерною святостью произнесенной, для уверения царицы и двора её. Однако же монах, дабы совершеннейшее словам своим доставить доверие, требовал, чтобы принесены были горящие угли, на кои бы мог он возложить сию святую срачицу, веря, несомненно, что огонь её не коснется. Царица пригласила патриарха и нескольких из знатнейших особь духовных; при них срачица была положена на горящие уголья, объята пламенем, и раскалилась как железо, но изъятая и остуженная явилась невредима и убеленная аки снег. Все ужасом и удивлением объемлются, удостоверяются в словах монаха, лобызают оную со благоговением; яко истинную Богородицыну срачицу, полагают ее в богатый ковчег и вносят с церемониею и пением в церковь. Обманщик награждается щедро сверх его чаяния, и уезжает из государства,

Вскоре после сего приезжает Монарх, доносят ему обо всем том с подробностями, и поздравляют его с сим новым сокровищем духовным, молодой Государь, не видав ее еще, предузнает уже обман приказывает ее принести к себе, и доказывает., что все они обмануты мошенником; что лоскут тот не иное что, как из амианта[150]

, или несгораемого каменного льна выткан; спрашивает, где тот монах, но он, как сказано, уже убрался с деньгами и подарками за границу.[151]

10. Доказательство прозорливости и чрезвычайной памяти его

Великий государь, в пути своем из Москвы в Петербург, в Воскресный день заехал в Иверский монастырь, и по отслушании святой литургии снизошел на просьбу Архимандрита, посетил келью его со всею бывшею при нем свитою. Монарх, пристально смотря в лицо Архимандрита того, сказал: лицо твое мне знакомо, и кажется я видел тебя мирянином еще в Москве. Сей ответствовал, что он впервые еще имеет счастье видеть очи его величества; но монарх однако же уверяет, что он конечно его видал, и вызвав его в другую келью, спрашивал наедине, не был ли он в давних летах в Москве: «Скажи правду и не опасайся никакого зла, в чем я даю тебе верное мое слово». Архимандрит, падя к ногам его, просил прощения, что хотел он от его величества скрыть позор свой. «Я давно уже, но не помню года, когда прибыв в Москву, сделался затворником в палатке под папертью церкви Василия Блаженного…» «Так ты-то, – перебил речь его Монарх, – был тот, который выставлял в окно образ Богоматери, яко бы плачущей о грехах человеческих?» «Так, всемилостивейший государь, ответствовал в страхе Архимандрит. Монарх доволен был признанием его, и что не ошибся в физиономии столь давно виденного им человека; войдя с ним опять в гостиную келью, велел он ему рассказать при всех то коварство, каким заставлял он плакать образ, и свое похождение. Должно было повиноваться: «Я, – поникнув очами начал говорить Архимандрит, выменяв образ Знамения Пресвятой Богородицы, на задней стороне оного, против самих глаз сделал две лунки, клал в оны грецкие губки, напитанные водою, и искусно обил ту сторону китайкою, так что обману приметить было невозможно; в значках же глаз проколол булавкою неприметные две скважины, и когда приходили к образу люди, то я обеими руками держа его, большими перстами подавливал те места, под коими лежали губки оные. И из глаз сквозь скважинки те катились водяные капельки. Сим образом, от усердия богомольщиков, набрав нарочитую сумму денег, удалился я с оными в пустыню, в коей сделался строителем и потом произведен был в Игумены, а по некоем времени добился в сей монастырь и в Архимандриты».

По окончании сего чистосердечного признания, вспомнил Монарх, что в малолетстве его, царевну, сестру его, однажды подозвали его с собою помолиться плачущему образу Богоматери, и как-де подозревал он в обмане, то, смотря пристально тогда на лице монаха сего, впечатлел оное в воображении своем столько, что при первом после того с ним свидании так приметным показалось ему оное, что хотя-де он и устарел уже не могло оно не показаться ему знакомым. Великий Государь, рассказав сие, по данному своему слову, оставил его при своем месте; а повелел только образ тот, оставленный сим Архимандритом в пустыне, взять в Синод, дабы не был он, как говорил Монарх, и впредь орудием корыстолюбия монахов и народного обмана и суеверия.[152]