Подметный манифест

- Не поверит, сударь, я ее знаю - не поверит, - возразила Дунька. - Ей пообещали, что будет там на первых ролях, вот она и подумает, что меня соперницы подкупили. Ты, сударь, театральных интриг не знаешь, а я от них едва с ума не сбрела.

- Она права, Николаша, - подал голос Левушка. - Я тоже актерок знаю. Театральная девка за ролю душу продаст. Она из театра уходить не захочет, а только шум подымет…

Вдруг Архаров встал.

- Накликал! Вон и у нас опять шумят, - сказал он недовольно. - Эй! Сбесились вы там, орлы, что ли?

Дверь распахнулась, влетел Яшка-Скес. Подрясник на нем был разорван по плечу, сумы уже не было.

- Ваша милость, аларм! В Сретенской обители, в подвале, склад оружия! Харитона убили, Устина, сдается, тоже! Демка остался следить - как бы не вывезли! Я насилу убрался - в воротах с каким-то иноком сцепился…

Левушка вскочил, едва не взвизгнув от восторга.

- Молодец, хвалю, - быстро отвечал Архаров. - Тимофей! Всех - в ружье! Все важные задания - побоку! Ступай, выдай молодцам оружие.

- Слушаюсь, ваша милость, - отвечал Тимофей. - Действовать открыто?

Архаров на миг задумался.

- А какого хрена ты через ворота шел? - спросил он Яшку.

- Так, ваша милость, там, в обители, полно народу толчется, и коли бы я к дырке в заборе потащился, или бы к Рождественской обители через огороды, меня бы приметили. А я тихонько так к воротам пошел, бреду, бормочу, и тут этот кляп жеребячий хвать меня за подрясник!

- А чего бормотал-то, Яша? - встрял Левушка.

- Чего-чего… Все они бормочут, ходят и бормочут, ну и я… чем я их хуже?… - несколько смутившись, произнес Яшка.

- Ты, Скес, матерился втихомолку, я тебя знаю, - положил конец прениям Тимофей. - Так что, ваша милость, тихонько не получится. А что за народ?

- То-то и оно! Такие же они богомольцы, как я - папа Римский! - после этого Яшкиного объяснения вопросов у Тимофея уже не возникало, и он лишь спросил Архарова, не умнее ли будет послать за полицейскими драгунами.

- Сашка, пиши… - Архаров продиктовал записку, подписал, и Макарка тут же с ней унесся.

- Откуда взялись эти богомольцы - догадался? - спросил Левушка.

- Не догадался, а знаю. От Троице-Сергия. Мы в Ростокине к толпе пристычились, а те там уже шагали и вместе с нами в Сретенской на ночлег попросились. Потом мы насилу Устина отыскали… вот, извольте! - Яшка достал из-за пазухи Устиново «донесение».

- Тучков, читай! - тут же велел Архаров. - Арсеньев, ты тоже послушай.

Тимофей, уже взявшийся за дверную ручку, остановился и выслушал все, что Устин накопил за несколько дней наблюдений.

- Гляди ты, - Архаров хмыкнул и покрутил носом. - Не такой уж он и безнадежный, наш дьячок. Дуня, ты еще здесь?

- А что, сударь, не тот ли это Устин, что писарем у вас служит? - спросила несколько обеспокоенная Дунька.

- Служил, матушка, бросил он нас, - с прискорбием сообщил Тимофей. - В Сретенскую обитель подался всего Рязанского подворья грехи замаливать. Ни с того, ни с сего…

- Как же ни с того, ни с сего? - удивился Яшка. - Ты, дядя Тимофей, не слышал, что ли? Девка его какая-то послала через два хрена вприсядку! Вот он с горя и побрел спасаться!

Дунька ойкнула, вдруг засмеялась, смутилась и выскочила за дверь.

Левушка ахнул и остался стоять с разинутым ртом. Архаровцы переглянулись.

- А губа у дьячка не дура, - сказал Яшка.

- Дуня! Не кобенься! - крикнул Архаров, и она вернулась, румяная до такой степени, что пришлось прижимать для охлаждения к щекам ладошки.

В Дунькиной жизни много всякого поднакопилось - она даже однажды ночью носила подбрасывать чужого ребеночка к богадельне на Никитской. Состоя при Марфе, она спозналась с десятком мужчин прежде, чем на Москву обрушилось моровое поветрие, а потом, служа госпоже Тарантеевой, участвовала в заковыристых театральных интригах, бегая с записочками и передавая изустно разнообразное вранье. В эту пору ее жизни Дуньку неоднократно пытались подбить на грех театральные служители, но она живо их раскусила - и тот, чьим долгом было зажигать и тушить свечи, столько же мог рассчитывать на ее благосклонность, сколько на должность российского посла при султанском дворе. Потом же Дуньку возвысил, сделав настоящей метресой, Гаврила Павлович Захаров, - тут-то она и поняла себе цену. Ее пытались от Захарова отбить, сулили деньги, но все это разбивалось, как волна о скалу, о Дунькино благоразумие, еще более укрепляемое Марфой. Она привыкла ценить женскую привлекательность в рублях: такой-то князь купил своей мартонке экипаж, а такой-то граф - всего лишь богатое платье, значит, любит свою девку менее, нежели князь - свою. Но в Дунькином мире такого не случалось, чтобы кто-то от неразделенной любви сбежал в монастырь, и она сперва от такой новости растерялась, потом рассердилась - вот ведь что за дурачество! - а потом, уже едучи с Сергеем Ушаковым в Лефортово, всю дорогу думала - и до того додумалась, что никто до сих пор настолько ее не любил, чтобы с горя принимать постриг…