Подвиг Андрея Коробицына

Пекконену приходилось трудно. Ему не удавалось связаться со своими людьми на советской стороне, и он имел далеко недостаточное представление о теперешнем положении на границе. Советские люди работали все лучше и лучше — Пекконен явственно видел это по своим неудачам. И когда он слушал любовные и боевые песни бойцов, он в злобе сжимал кулаки, потому что это ничего не обозначало: пока одни пели, другие сторожили границу. Потом другие будут петь, спать, гулять, а эти сторожить. Но Пекконен не унывал. Трудности только возбуждали его. Он надеялся победить.

Он жил близ границы, в лесной избе, просторной, теплой и светлой. Особых удобств он не любил — разбалуешься. Избу эту он называл, впрочем, дачей. При нем была огромная овчарка, по кличке «Тесу». Он любил ее так же, как свой парабеллум, с которым никогда не расставался.

С большим опозданием вернулся наконец муж той самой женщины, которой Пекконен поручил прельстить Коробицына, заманить его. Этот человек в белой армии, куда он бежал из Вологды в восемнадцатом году, дослужился до чина капитана. Он работал там в контрразведке и прославился своей жестокостью.

Вернулся он сейчас угрюмый и недовольный.

— Пять раз пытался — на шестой раз прошел, — рассказывал он Пекконену. — В отличную вьюгу — и то не удалось. Пробрался ночью по ледоходу. Лед ломается под ногой, сколько раз в полынью окунался, был мокрый снег, гадость… Не понимаю, как жив остался… Наш рыбак на берегу подсушил — и сразу я к вам.

Они сидели в светлой горнице на плетеных стульях и пили коньяк.

Пекконен спросил:

— А вообще-то жизнь как?..

— А вообще-то жизнь как?

Агент поморщился.

— Бьют торговцев налогами, вой идет. Кооперация, совхозы… Промышленность укрепилась… Все заводы дымят…

Он замолчал.

Это был невысокий мужчина, темноволосый и темноглазый, с никогда не улыбающимся лицом, и две резких черты у маленького рта его, как шрамы, стягивали кожу на его щеках. В сером свитере, без пиджака, он сидел, угрюмый и жесткий, и пил коньяк. После разгрома белых армий он, как и Пекконен, стал профессиональным диверсантом.

— Ваша жена должна сманить хоть одного часового, — сказал Пекконен.

Капитан подумал.

— Пусть попробует, — отвечал он кратко.

— Ведь, она — деревенская?

— Крестьянка родом. Плохие я ей вести от родных привез. Богатые люди были, на всю округу знамениты. Хоть и мужики, а образованными, грамотными растили детей. Дочь в вологодскую гимназию отдали — там она кончила гимназию, за меня и вышла. Сын офицером стал. В нашей, деникинской, армии героем был. Вернулся в деревню — перехитрил мужиков, выбрали его было в начальники. А теперь… Загнали его, жизни хотят лишить…

Он замолчал.

— Вот пусть и потолкует о родных местах с советским часовым, — усмехнулся Пекконен.

И он ушел с биноклем и парабеллумом к границе, а капитан улегся спать.

И он ушел к границе.

Но заснуть он не мог.

Вновь и вновь вспоминалось ему путешествие его по советской стране. Вновь видел он русские поля и леса, города и деревни, по которым он ходил, как волк, таясь и скрываясь. Союзников там все меньше и меньше. И он воображал, что произойдет, если удастся дело, в тайну которого Пекконен посвятил его. В Ленинграде, в нескольких десятках километров отсюда, соберутся на праздник десятилетия Октябрьской революции все большевистские вожди. Только бы добраться в эти дни до Ленинграда — и тогда ненависть его найдет удовлетворение, он будет стрелять без промаха. Но переброска через границу должна быть произведена бесшумно и незаметно. Для этого надо будет точно знать все тайны советских пограничников. Надо идти наверняка.

И вновь вспоминал он свой вчерашний ночной переход.

Той ночью прошел снег, быстро тающий на ветру. В городе изобилие снега и зимой не слепит глаза. Снег, задержанный на лету, оседает на крышах и карнизах и только в провалах улиц и площадей ложится под ноги людей, — грязно-черные пятна проступают тут сквозь его ослепительную белизну. Не то — в приморских просторах. Какая слякоть! Какой мрак! По ломающемуся льду то ползком, то на четвереньках, считая себя уже погибшим, в смертельном страхе капитан прорывался через границу. Так целой группе не пройти.

Он даже насморка не получил. Закаленный своей работой, он никогда не болел. Но он был очень напуган. И сейчас, так как все равно заснуть он не мог, он говорил жене:

— Брат твой уже в начальниках не ходит. Прогнали его. Презирают. Всех наших презирают. Я с твоим отцом виделся в Вологде, специально там условились встретиться. Плачет старик. Говорит, смерть пришла, если не поможете.

И он продолжал: