Поезд пришел на Тумнин

— Поинтересуйтесь. — Он дает их мне. — Это записи, которые я веду с первого дня нашего приезда в стойбище. Здесь вся история орочей, здесь и вся моя жизнь, если хотите. Мы приехали сюда с Валентиной Федоровной совсем молодыми людьми. А ведь мне уже за пятьдесят.

Николай Павлович устремляет на меня свои большие голубые глаза, в которых светится добрый, ясный огонек. И, видимо, скромность заставляет его поспешно добавить:

— Никакого подвига мы, понятно, не совершили. То же сделали бы на нашем месте и другие. Мы учили не только детей, пришлось учить и взрослых. Ведь мы были в то время не просто педагогами, но вообще почти единственными представителями нашей партии и советской власти в стойбище. Мы несли ответственность за судьбу этого маленького народа, в прошлом забитого, жестоко эксплоатируемого царскими чиновниками, скупщиками, спиртоносами, японскими мошенниками и кем только хотите. От голода, от болезней в царские времена вымирали целые стойбища, бесследно исчезали целые роды. Нужно было сохранить орочей, помочь им строить новую жизнь. Разве могли мы, русские, советские люди, стоять от такого святого дела в стороне!..

Николай Павлович поднялся, прошелся по комнате от стены к стене и снова подсел к столу. Он волновался. Хотя общие тетрадки были довольно объемисты и в них записано было, видимо, очень многое из пережитого, наблюденного Николаем Павловичем, но это ведь не более, чем записи, все-таки...

— Знаете, — сказал он вдруг, словно разгадав мои мысли, — почерк мой неразборчив. Спрячем тетради. Лучше всего встретимся с живыми людьми. Они почти все тут. И ученики и взрослые. Правда, старики не очень разговорчивы, но я помогу.

На кухне послышалась какая-то возня.

— Кто там? — спросил Николай Павлович и, не получив ответа, быстро прошел в кухню.

— Сколько раз я говорил — не нужно этого... — почти умолял он кого-то.

— Ладно, Николай Павлович, чего там... Сазан живой. Сам в сети попал. Жарить можно, уху можно, конечно. Зачем не нужно?

Нетрудно было догадаться, с кем воюет Николай Павлович.

— Я ведь сто раз говорил, Терентий Иванович, я всем вам говорил, чтоб ничего не приносили, — более решительно сказал Николай Павлович.

— Говорил, конечно, чего там... — все тем же равнодушным тоном отвечал уже знакомый мне Бисянка-отец. — Можно, конечно, заливной сделать. Совсем сазан свежий. Ну, я пойду, однако. До свидания, Николай Павлович.

Николай Павлович вернулся в комнату и беспомощно развел руками.

— Просто не знаю, что с ними делать. Приедут с охоты — несут, рыбы наловят — несут, соберут ягоды — опять несут. Валентины Федоровны нет, она бы его отчитала.

Он распахнул окно и позвал орочку Феклу Ивановну, старшую повариху интерната.

— А-у, Николай Павлович! — ответила Фекла Ивановна. Маленькая, с кривыми ногами, утиной походкой она подошла к окну. Белый, высокий колпак смешно сидел на ее голове.

— Бисянка сазана принес, — сказал Николай Павлович. — Заберите его ребятам на второе.

— Вчера была рыба, сегодня по расписанию — мясо. Как можно? — почти в отчаянии воскликнула повариха. Колпак у нее съехал на затылок.

— Не будем спорить, Фекла Ивановна, — не пропадать же добру. Можете и нам кусок-другой изжарить.

Я видел, с каким трудом повариха тащила огромную рыбу через весь двор. Сгибаясь под ее тяжестью, она едва взошла на крыльцо.

Я поскорей хотел узнать историю орочей. Мне казалось, что, узнав хотя бы в кратких чертах прошлое этого народа, я лучше пойму его настоящую жизнь. Николаю Павловичу пришлось раскрыть свои тетради. Полистав одну из них, он стал читать...

На берег Тумнина орочи пришли давно, лет восемьдесят тому назад. До этого они жили у моря, в маленьких удобных бухточках или в устьях рек, текущих в Татарский пролив. Они и нарекли эти бухточки своими названиями: Хади, Ма, Дюанка, Датту, Коппи, Уй. Откуда пришли орочи на побережье, не помнят даже самые древние старики. Жили они отдельными семьями, отдельными родами. Старое орочское стойбище имело неприглядный вид: две-три избушки или шалаши из корья лиственницы, такие же амбарчики на высоких сваях, несколько юкольников, где с самого лета и до поздней осени вялилась на вешалах рыба — главный продукт питания орочей и корм для ездовых собак.

Посреди шалаша почти никогда не потухали тусклые очаги. Дым выходил наружу через отверстие, сделанное в берестяной крыше, но при малейшем ветре весь он оставался в шалаше, слепил глаза, спирал дыхание. На зиму шалаши обкладывались снаружи толстым слоем сухой травы, которую орочи придавливали жердями, чтобы пурга ее не разметала. Внутри, на земляном полу, лежали медвежьи и оленьи шкуры, цыновки, сшитые из кусков бересты. Вместе с людьми находились в шалашах и ездовые собаки.

Все, если так можно выразиться, убранство шалаша состояло из берестяной посуды разных форм и размеров, украшенной резьбой. Ногтем большого пальца, специально отрощенным для этого, женщины вырезали на бересте свой национальный орнамент.

Украшать орнаментом чумашки — берестяные короба для носки воды и кондюго — для хранения снеди — девочек приучали с самых малых лет.