Поговорим о смерти за ужином. Как принять неизбежное и начать жить

Вернувшись из путешествия, Диана встретила на парковке продуктового магазина старого знакомого. Он спросил, готова ли Диана вернуться к писательской деятельности. Этот приятель слышал, что один издатель хотел бы получить книгу об опыте работы в хосписе. В конце концов Диана согласилась, а в один прекрасный день на ее столе оказалась визитная карточка фонда Элизабет Кюблер-Росс. До сих пор Диане неизвестно, как она туда попала. Она позвонила в поисках чего-нибудь стоящего, и череда событий закончилась публикацией книги «Чай с Элизабет» (Tea with Elisabeth). Роль Дианы в фонде стала более существенной, когда ее пригласили войти в правление, а пять лет спустя предложили стать президентом компании. Живым голосом Элизабет.

«Элизабет научила меня, что смерть – это часть жизни, но далеко не вся жизнь, – признавалась Диана. – Любовь Остина все еще жива, он все еще мой сын, и я ежедневно чувствую это. Вчера я встречалась с женщиной, которая сказала: «У меня есть сын. Он больше не с нами. Я все еще ощущаю себя его мамой. Сына больше нет в этом мире, но его дух все еще рядом».

Сложно увидеть светлую сторону в потере ребенка, однако можно сделать два вывода. Во-первых, тем, кто проходит через это, нужны другие люди, свидетели. А во-вторых, как отметил Грег Лундгрен,

человек может выдержать многое, потому что от природы он боец.

«Думаю, мы гораздо сильнее, чем можем представить, – говорила Диана. – Мы способны пережить многое. Я не умерла от душевной боли, хотя и сильно мучилась. Мозг приказывает легким дышать – и мы дышим. Да, случилось нечто ужасное, но, раз оно уже произошло, что ты намереваешься делать дальше?».

* * *

Не считая детской смертности, суицид – это самая непростая для обсуждения тема. Большую часть времени кажется, что мы не в состоянии выразить свои чувства по этому поводу.

Карен Уайатт – врач хосписа, с которой вы познакомились в первой главе. Когда ее отец покончил с собой, никто из друзей не знал, что сказать или сделать. Карен ушла в себя, погрузилась в скорбь от потери близкого. «Я боялась, что люди, не знавшие отца, станут осуждать его, – вспоминала она. – Этого я бы не смогла вынести. Боялась, что религиозные люди начнут говорить, что он отправился в ад. Поэтому я вообще старалась не общаться с кем-либо, отгораживалась стеной от мира. Мне было не с кем поговорить, не к кому обратиться за помощью. Это причиняло чудовищную боль».

Карен – писатель, и она пользовалась этим, чтобы справиться с болью, осмыслить ситуацию и исцелиться. Даже с учетом этого ей потребовалось десять лет, чтобы прямо написать о смерти отца и озвучить написанное. Еще через десять лет она решилась поделиться записями с мамой.

«Мама сказала, что не хочет ни говорить об этом, ни слышать», – вспоминала Карен, подчеркивая, что со смерти отца тогда минуло уже двадцать лет. Но на следующий день мать вдруг сказала: «Я хочу услышать. Включи мне один из этих рассказов». Карен поставила ей запись, где говорила о посещении могилы отца. Они плакали и весь день и всю последующую ночь говорили о его смерти. В течение двадцати лет Карен считала, что мать и брат винят ее в смерти отца, ведь она была врачом и работала с людьми, у которых были суицидальные мысли. Но мама сказала ей: «Я думала, что вы считаете виноватой меня». Брат признался: «Мне казалось, что вы с мамой вините меня: я работал с ним и был последним, кого он видел перед смертью».

Карен сформулировала чудовищный эффект от самоубийства близкого. Это прозвучало кратко и душераздирающе: «Это смертельное наследие суицида. Каждый из нас нес свою ношу вины. Если кто-то в вашем окружении добровольно уходит из жизни, вы горюете совсем иначе, потому что такое горе идет рука об руку с глубочайшим чувством вины».

Это ужасно, что мы не говорим о самоубийстве и не говорим о тех душевных ранах, которые стали ему причиной. Самый очевидный пример – военные. В 2016 году Министерство США по делам ветеранов сообщило, что ежедневно более двадцати ветеранов пытаются покончить с собой. Исследования выявили четкую корреляцию между наличием ПТСР и попытками суицида, а также мыслями о суициде. А при посттравматическом расстройстве необходимо, в первую очередь, говорить о травме, которая стала ему причиной.

В течение двадцати лет психолог Джо Рузек работал с ветеранами, уделяя особое внимание пониманию истоков появления ПТСР и работе с ними. Он называет причины высоких показателей ПТСР у военных в отставке, которые, вероятно, ни у кого не вызовут удивления: военные ежедневно подвергаются смертельному риску, видят достаточно смертей вокруг, ощущают вину, переживают длительный стресс. Кажется, будто все ужасы, с которыми сталкиваются люди в зоне боевых действий, должны быть стерты из памяти по возвращении домой. Но этого не происходит.