Поймать Короля и высечь!

Правда, особых секретов у него не было, зря Ваську в этом подозревали. Просто он изучил окрестный лес лучше, чем рачительная хозяйка свой огород. Каждая тропинка, каждое болотце были им исхожены вдоль и поперек.

Лес начинался невдалеке от деревенских огородов, обнесенных высоким частоколом. За низкорослым кустарником тянулась лента болотца, сплошь заросшего мхом. Шаги по нему, похожие на тяжелое сиплое дыхание, разносились далеко окрест.

Трудно идти по болотцу. Воздух до одури настоен на пахучем багульнике; с утра его запах, прибитый тяжестью росы, выше пояса не поднимается, а в полдень даже у привычного человека голова кругом идет.

Васька входил в лес и, незаметно для себя, как бы растворялся в нем. Смотрел на ветвистый куст можжевельника, усеянный зеленым бисером ягодок, ощущал, как под чешуйчатой кожицей движется от корней душистый, приторный сок и, замирая, был этим кустом, крепко вросшим в замшелую полянку.

Порхающие бабочки, похожие на осколки разноцветных стекол, настраивали его на другой лад. Ласкающие потоки воздуха, касаясь щек, лба, создавали ощущение полета, и Васька парил над поляной, поднимался над лесом, замирая от восторга.

Он не знал названия большинства трав и цветов, но хорошо помнил их запахи и, видя желтоватые цветы медуницы, уже чувствовал сладковатый густой аромат. Тягуче пахли ночные фиалки. Обильно выбегающий из-под кустов зверобой вносил в этот букет запахов свою особенную горчинку.

Васька мог подолгу стоять под огромным дубом, мощно и широко разметавшим исполинские ветви. Никто в деревне не помнил, сколько десятилетий стоит он, раздвинув березы и осины. Все почему-то помнят его таким вот, великим. И когда Васька смотрел на дуб, то, неказистый, по нынешним понятиям, низкорослый, он словно бы становился выше, шире в плечах, и все тело его наполнялось ровным, спокойным гулом, и ему казалось, что он так твердо стоит на земле, что никакой ураганный ветер не стронет его с места.

А заслышит Васька тоненький голос малиновки, глазами найдет ее в тенистых зарослях, крохотную, похожую на вибрирующую стрелку, и чувствует, как у него в горле рождается тоненький свист. Он приложит ладонь к губам и позовет малиновку. Иногда попадет ей в тон, и они оживленно разговаривают.

Но больше всего он любил спорить с сороками. Эти осторожные птицы отлетят метров на тридцать и трещат так, словно ругаются на человека, нарушившего покой в их владениях. Стоит сороку немного подзадорить, она так растрещится, что всех лесных жителей переполошит. Даже воробьи в сухостой — одни, в пасмурную погоду — другие. Перед дождем и веточки засохшей сосны оживают — распрямляются и опускаются вниз. Говорят, что когда-то люди укрепляли их на стене и, как по барометру, определяли по ним приближение дождя или засухи.

На лесном озерке, сплошь задернутом зеленой ряской, жили Васькины «друзья». Еще весной, в пятачке водного прогала он приметил серую утку. Напуганная, она не улетела, а нырнула в коричневатую воду прогала.

«Пожалуй, гнездо». Не шевелясь, похожий на пенек, Васька долго стоял, затаившись в кустах, весь продрог, но выследил крякву. Гнездо она устроила под чахлой елочкой на кочке, окруженной плотной стеной жесткой осоки. На мягкой подстилке из серого пуха лежало шесть яичек.

Васька невольно протянул руку — очень уж хотелось потрогать их, зеленоватые в коричневую крапинку, блестящие, словно покрытые лаком. И когда до яичек оставался сантиметр всего, подушечками пальцев он почувствовал еле уловимое тепло. Вспомнилось, как бабка Дарья наставляла его мать:

— Ты, Полина, яйца под наседкой, боже упаси, тронуть! Курица — народ капризный. Учует чужой запах, бросит гнездо, и никакими силами ее боле не посадишь.

Васька отдернул руку. Опасаясь, как бы мальчишки случайно не набрели на гнездо и не разорили, он сказал им, что видел у озерка волка. На его счастье через три дня колхозный пастух принес весть, что к стаду подходили два волка. Напуганные ружейным хлопком кнута, они скрылись в ельнике.

Утята постепенно привыкли к Ваське и не прятались в осоку. Но едва появлялась мать, бросались врассыпную. Кряква налетала на малышей, больно щипала их клювами, чтобы не плавали на виду у человека.

Присев на кочку, Васька пересчитал утят. Все шесть были на месте. Окрепшие, подросшие, они изредка посматривали на него, готовые при малейшем резком движении Васьки сорваться с воды, со свистом рассекая воздух короткими треугольными крыльями. Взрослея, они, наверное, лучше понимали мать, а может, в крови просыпался, уже ставший инстинктивным, страх перед человеком.

Здесь, на болотце, у Васьки были свои островки. Про них в деревне никто не знал. Да и сам Васька заметил эти островки случайно. Как-то заинтересовался он странной муравьиной дорожкой. Извиваясь между кочками, кустиками, она подходила к болотцу и обрывалась. Присмотревшись, Васька заметил, что муравьи наладили переправу по стеблям осоки. Там, где стебли росли редко, муравьи натаскали травинок, хвои и двумя непрерывными потоками двигались в лес и обратно, тащили на спинах хвоинки, крохотные щепочки.