Пока я спала

Кадр, еще кадр. Теперь ночное небо над голубокрышей церквушкой. Поворачиваюсь к Никосу и беру его в объектив. У меня уже с тысячу его полуобнаженных фотографий и примерно на сотне из них один только его греческий профиль. Он не противится, а с нескрываемым удовольствием застывает, показывая лучший ракурс. Как‑то в пылу ночных утех он обронил, что все греки — потомки богов, поэтому так радуются этой жизни. Я посмеялась над шуткой, а он обиделся, посчитав оскорбительным мое неверие, и вознамерился тут же доказывать, что вынослив, как Эрот*, и могуч, как Кронос.* Доказал даже дважды.

— Повернись к морю, — прошу Никоса, захваченная божественной линией его прямого носа и точеных скул. Забираюсь на перила лестницы у самой крепости, хватаюсь для надежности за одинокий фонарь и направляю объектив сверху‑вниз, ловя тени от пушистых ресниц на щеках мужчины. В черно‑белом фильтре он прекрасен.

— Слезай, безумная, — широко улыбается Ник, тем не менее не двигаясь с места, позволяя мне сделать еще один выразительный кадр.

— Последний, — говорю, подхватывая камеру второй рукой, одной правой сделать достойный снимок не выходит, новый Canon, на который я зарабатывала год, нелегкий инструмент для съемок.

Затвор щелкает, оставляя на сенсорном экране величественный вид моего грека, и я проматываю последние кадры по осям, сразу удовлетворяясь полученными снимками. Нащупываю рукой стену крепости и медленно сползаю вниз. Никос делает шаг ко мне и протягивает руку, но не успевает ухватить мою, когда я поскальзываюсь на вылетевшем из‑под ног камешке и заваливаюсь назад.

Я успеваю испугаться, но не за себя, а за камеру, которая стоила мне баснословных денег, поэтому последнее, что запоминаю четко перед болезненным ударом, это крепко прижатый к груди фотоаппарат и карие‑карие глаза, смотрящие на меня с неподдельным испугом.

Глава 2

Голову ломит так, словно по ней прошлись ломом в подворотне. Я с трудом разлепляю глаза и сначала мне кажется, что я умерла. Все такое белое!

Но вряд ли рай полон боли, а на ад я уж точно не заработала. Я была примерной девочкой. Ну почти. С силой сжимаю веки и тут же слышу болезненный стон, свой стон. Боже, как же болит голова. Пытаюсь повернуть голову в бок, но от резкого прострела в шею на глаза наворачиваются слезы. Это не похоже на похмелье. Совсем, совсем не похоже.

А все бы так логично объяснялось. Что же произошло?

Сглатываю слюну, облизываю пересохшие губы и болезненно морщусь от кровоточащей ранки. Приложилась обо что‑то. Так, думай, голова, вспоминай. Нападение в Конго? Я была там весной, обошлось без рабства и грабежа. Минные поля Камбоджи тоже успешно удалось миновать, насколько я помню. Хотя не обошлось без ядовитых змей, которые, впрочем, отлично смотрелись на итоговых кадрах. Но после этого я точно взяла отпуск. Помню, собиралась на острова.

Острова, острова.

Во рту образуется неприятная горечь, и к горлу подкатывает знакомая тошнота. Оливки, точно! Меня пытались кормить ими с рук, такими большими, мясистыми, противными. Оливками. Руки были прекрасны. Я закрывала рот и пыталась в сторону них даже не дышать, и тогда загорелые мужские руки сжалились и протянули мне большую соленую фисташку. Божественный орех.

И тут как ясное солнышко средь зимы: Никос!

Мой прекрасный грек, закат, дурацкая крепость. Я упала. Не спас меня мой величественный Кронос. Вот почему такая боль.

— Ни‑кос, — тяну охрипшим голосом. — Подними меня, — на английском.

Не забыла. Хорошо, значит, мозг цел. Теперь главное, чтобы мой Кенни был жив. С трудом поднимаю ладонь и ощупываю свою грудь. Камеры нет. Нет, только не это, только не Кенни. Пытаюсь привстать и открыть глаза, но яркий дневной свет слепит, а тело пронзает стрела боли.

— Ни‑ко‑ос, — жалобно пищу я. Не бросит же он здесь, у подножия священного места, женщину? Даже если она теперь инвалид?

Из уголка глаза вытекает одинокая горькая слезинка. Она обжигает кожу, стекая к уху, и теряется там в волосах. Продолжаю попытки нащупать свой драгоценный фотоаппарат рядом, но все безуспешно, руки словно одеревенели, совсем не чувствую пальцев. И Никос не спешит на подмогу. В голове какая‑то сумятица. Все смешалось в экспрессивные кадры: вино, горы, закат, цветастые бабочки. Причем тут бабочки — загадка. Пытаюсь собрать себя в одно целое болезненное тело, но это труднее, чем кажется, словно на мне лежит тяжелое пуховое одеяло, плотно прижимая к земле.

Постепенно мир наполняется не только звенящей болью, но и другими ощущениями. Например, холодом. Мне холодно лежать на земле. Это странно. Влажная дорожка от глаза к уху, оставленная горькой слезинкой, первая это чувствует. Кожу стягивает и странно саднит. Я выдыхаю и чувствую, как изо рта вылетает облачко пара. Но это же невозможно, да? Не летом на Санторини!