Пока мы были не с вами

— Какой кошмар... В голове не укладывается,— я расследовала дела, связанные с насилием и коррупцией, но чтобы настолько масштабные? Ведь сотни людей должны были знать, что происходит. — Почему же власти смотрели сквозь пальцы на эти преступления?

И тут до меня доходит, что мои предки родом из Теннесси. Они были там влиятельными политическими фигурами, работали в различных государственных, судебных и федеральных учреждениях. Знали они об этом? Или предпочитали не замечать? Неужели именно по этой причине бабушка Джуди связалась с Трентом-старшим? Она хотела исправить семейную ошибку? Или, напротив, опасалась, что правда о ее семье, которая оказалась замешана в эти жуткие события, станет всеобщим достоянием?

Кровь отливает от моего лица, ноги становятся ватными, и я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. Меня * бьет дрожь, несмотря на теплый летний день.

Трент замер на пороге, он готов открыть дверь, но смотрит на меня с тревогой.

— Ты не передумала?

Похоже, уверенности у него не больше, чем у меня. Мы замерли, словно дети, пытающиеся набраться храбрости, перед тем как вступить на запретную территорию. Может, Трент надеется, что я передумаю и освобожу нас обоих от необходимости узнать, что там спрятано?

— Правда всегда рано или поздно выплывает наружу. Я верю, что лучше узнать ее раньше, — я произношу эти слова и понимаю, что ни в чем не уверена. Всю свою жизнь я считала, что наша репутация безупречна. Что наша семья — открытая книга. Возможно, во всем виновата моя наивность. Неужели все эти годы я ошибалась?

Трент опускает взгляд под ноги и скидывает с крыльца пустую раковину. Она отскакивает от красного игрушечного трактора, который сейчас кажется особенно ярким.

— Я боюсь обнаружить, что усыновление моего де-душки было таким, как описывается в статье: ребенка отдали сотруднику государственной службы, чтобы он помалкивал. Приемным отцом дедушки был сержант полиции Мемфиса. Не похоже, что у них была куча денег на дорогое усыновление...— Трент замолкает, и в его глазах отражается мой собственный страх. Неужели на нас лежит тяжкая ноша грехов предыдущих поколений? И если так — сможем ли мы вынести такую тяжесть?

Трент открывает дверь, за которой, возможно, скрывается опасная тайна.

В хижине темновато. Белые дощатые стены растрескались и выцвели, а стекла в деревянных рамах покосились. В воздухе пахнет пылью, плесенью и еще чем-то, что я не сразу узнаю. Трубочным табаком. Запах напоминает мне о дедушке Стаффорде. Его кабинет на Лагниаппе-стрит всегда хранил этот запах. Хранит и сейчас.

Трент включает свет, и лампочка упрямо моргает в светильнике времен ар-деко, который кажется в этом домике немного неуместным.

Здесь всего одна комната, в ней стоят большой стол, который будто купили на распродаже библиотечной мебели, два архивных шкафа, небольшой деревянный столик и пара потрепанных кресел необычной формы. На столе все осталось так, как и при жизни дедушки Трента: старый черный дисковый телефон, рядом с ним коробка с деревянными карандашами, степлер, дырокол, пепельница, которую никто так и не вытряхнул, настольная лампа и электрическая пишущая машинка тусклого оливково-зеленого цвета. Полки вдоль стен провисают от тяжести сложенных на них папок-скоросшивателей, старых подшивок газет, бумаг, журналов и книг.

Трент вздыхает и проводит рукой по волосам. Он кажется слишком большим для такого маленького помещения, От его головы до потолочных балок остается едва ли шесть дюймов. Я разглядываю балки: они вырублены вручную, с зазубринами — похоже, их сделали из выброшенных на берег обломков кораблекрушения.

— Как ты? — спрашиваю я.

Он качает головой, пожимает плечами и показывает на шляпу, старинный зонтик с драконом, вырезанным на рукоятке, и пару лодочных туфель. Они висят на вешалке для одежды, будто ждут, что их хозяин вернется.

— Знаешь, мне до сих пор кажется, что он все еще здесь. От него почти все время пахло этим местом.

Трент открывает жалюзи: свет заливает информационные доски, развешанные по стенам.

— Смотри, — шепотом говорю я, и пыль забивается мне в горло.

На досках десятки фотографий, среди них есть совсем недавние, цветные и яркие, есть и старые выцветшие полароидные снимки, а есть и черно-белые, со светлыми рамками по краям и проставленными на них датами: июль 1941 года, декабрь 1963 года, апрель 1952 года...

Мы с Трентом стоим и, глубоко задумавшись, смотрим на стену, одновременно испытывая удивление и ужас. Я рассматриваю фотографии — детские лица, совмещенные со взрослыми. Сходство очевидно. Это матери, отцы и дети, возможно, родные-семьи, разлученные друг с другом. Детские фото соседствуют с более современными — с фотографиями взрослых, которыми стали эти малыши.

Я смотрю в глаза красивой юной женщине. Она держит на бедре ребенка и весело улыбается. Платье с фартуком ей так велико, что она сама кажется ребенком, который решил примерить наряды старших женщин или играет в домашнем театре. На вид ей всего пятнадцать или шестнадцать лет.

«Что ты сможешь мне поведать? — думаю я. — Что с тобой приключилось?»