Покаянные сны Михаила Афанасьевича

— Мы дети и внуки русских эмигрантов первой волны, офицеров Конно-артиллерийского полка лейб-гвардии его величества, — отчеканил граф. — Наш полк покрыл себя неувядаемой славой еще в Великой войне, под Череповцом, под Каменец-Подольским. И вот в память о былых сражениях мы ежегодно встречаемся здесь, у дорогих нашим сердцам могил, и служим панихиду по усопшим офицерам.

Однако странное пренебрежение у золотопогонников к нижним чинам! И все же удивило меня совсем другое. Ведь это надо же! И мне пришлось служить примерно в тех местах. Наверняка кому-то из гвардейцев я зашивал раны и ампутировал конечности. Но вслух об этом не сказал. Да вряд ли стоило говорить — мы не в больнице, а на кладбище… И тут я вспомнил! А ведь муж Киры тоже служил в конной артиллерии.

— Ваше сиятельство! У вас, вероятно, есть список офицеров этого полка?

— Не сомневайтесь. Скажу вам больше, фамилии каждого я помню наизусть. — Граф, видимо, гордился своей памятью.

— Тогда вам не составит труда… Не воевал ли в составе вашего полка вольноопределяющийся, позже подпоручик князь Козловский? Кстати, в шестнадцатом году он как раз был под Каменец-Подольским.

— Князь, вы говорите? — задумался граф. — В двадцатом он вроде бы сражался у Деникина…

— Нет, я о другом. Мой князь в восемнадцатом эмигрировал во Францию.

— Ах так. — Граф даже в лице переменился. — И вы смеете мне об этом говорить?

— Ваше сиятельство, чем я провинился перед вами? — Я опешил.

— Да как же! Этот ваш Козловский в годину тяжких испытаний для отчизны посмел позорно, прямо вам скажу, вульгарно смыться с поля боя.

— Нет, это не так! Он был комиссован по ранению. — В память о княгине стоило соврать.

— Тогда другое дело, — смилостивился граф. — И тем не менее, увы, помочь вам не смогу. Списочный состав полка учитывает только офицеров, что воевали под знаменами Деникина или барона Врангеля. Мне, право, очень жаль.

Издалека послышалось:

— Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…

— Ох, мне уже пора! Если возникнут еще какие-нибудь вопросы, смело обращайтесь, а мне надобно бежать. — Граф протянул визитную карточку и заковылял вслед за своим отрядом.

Надо сказать, что эта неожиданная встреча едва не выбила меня из колеи. Мыслимое ли дело возвращаться к трагическому прошлому под гром военных барабанов! У этих ряженых, похоже, свой резон, ну а меня влекла в аллеи кладбища совсем другая музыка — не похоронный марш даже, а некая грустная мелодия, родившаяся еще тогда, в ненастном декабре тысяча девятьсот семнадцатого года.

Но вот миновал и мемориал галлиполийцев, и надгробие на могиле несравненной Матильды свет Кшесинской. Где-то здесь должно быть то, что я ищу…

И вдруг замечаю фигурку женщины, склонившуюся над могилой. Призрачный, словно бы воздушный силуэт. Шаль на плечах, как крылья черной птицы. Казалось, вот произнеси хотя бы слово, и она исчезнет, растворится в небесах. Крохотная черная фигурка женщины у могильного креста…

— Кира! — едва слышно, почти не раскрывая губ, позвал я. И к своему удивлению, услышал:

— Да, это она. — Женщина обернулась, и я увидел, что это вовсе никакая не Кира. Просто девушка с букетов белых цветов. Девушка, стоящая у могилы Киры. — Вы были знакомы? — спрашивает она.

А я и не знаю, что сказать, потому что ком застревает в горле, что-то сдавило грудь, а на глаза наворачиваются слезы. Я смотрю на этот белокаменный крест и вижу высеченное на надгробии дорогое имя, и словно бы слышу ее слова, сказанные еще тогда, весной, за несколько месяцев до разлуки: «Теперь для меня ясно все… Я дождалась. Теперь ты никуда, Миша, не уедешь! Мы уедем вместе!» И я отвечаю: «Уедем! Уедем, любимая…»

Но вот, поди ж ты, не случилось…

И только тут я понимаю, насколько странные слова эта девушка только что произнесла. Знаком ли я? Что ей ответить? Я вдруг почувствовал тяжесть, словно бы и впрямь дожил до ста лет. Седой старик, склонившийся у надгробия любимой. Старый грешник, явившийся из прошлого замаливать грехи. А что, может быть, суждено меня простить именно этой незнакомке? Может быть, ей я сумею объяснить то, в чем сам себе до сих пор признаться не решаюсь? Да, где-то слышал, чистосердечное признание смягчает приговор…

Вот я смотрю на нее и вижу изящный, так хорошо знакомый мне овал лица, огромные карие глаза, с небольшой горбинкой нос и волосы… шелковистые пряди волос, выбивающиеся из-под темной шали.

— Vous ^etes familiers?[2]

— вновь говорит она, теперь уже по-французски.

— Ах, простите, — отвечаю я. — Задумался, потому и промолчал.

— Так что вас привело сюда? — Выговор у нее вполне хорош, разве что некоторые слова произносит с небольшим акцентом.

— Прошлое. Прошлое, мадемуазель… Не знаю, как вас называть. Кстати, позвольте представиться, Покровский Михаил. Писатель.

— А меня зовут Марина.

— Марина? — не могу скрыть удивления. — Так звали младшую дочь Киры Алексеевны. Мария, Марина, Мина…

— Вот как! — Вижу, что и она удивлена, заинтригована. — Да откуда же вы знаете?