Похищенный. Катриона

Когда моим папенькой руководят, то есть когда им руковожу я, ему нет равных.

– Он был очень добр ко мне, – сказал я.

– И к Кэтрин тоже, уж об этом я позаботилась, – сказала она.

– И она просила за меня! – воскликнул я.

– Просила, да еще как трогательно, – сказала мисс

Грант. – Не стану повторять вам ее слова, вы, мне кажется, и без того слишком зазнаетесь.

– Да вознаградит ее за это бог! – вскричал я.

– Да вознаградит он ее мистером Дэвидом Бэлфуром, не так ли? – присовокупила она.

– Вы ко мне чудовищно несправедливы! – вскричал я. –

Меня дрожь охватывает при мысли, в каких она была жестоких руках. Неужели вы думаете, что я мог так о себе возомнить только потому, что она просила сохранить мне жизнь? Да она сделала бы то же самое для новорожденного щенка. Если хотите знать, у меня есть другое, гораздо более веское основание гордиться собой. Она поцеловала вот эту руку. Да, поцеловала. А почему? Потому что думала, будто я отчаянный храбрец и иду на смерть. Конечно, она сделала это не из любви ко мне, и мне незачем говорить это вам, которая не может смотреть на меня без смеха. Это было сделано из преклонения перед храбростью, хотя, конечно, она ошибалась. Думается мне, кроме меня и бедного принца Чарли, Катриона никому не оказывала такой чести.

Разве это не сделало меня богом? И думаете, сердце мое не трепещет при воспоминании об этом?

– Да, я часто смеюсь над вами даже вопреки приличию,

– согласилась она. – Но вот что я вам скажу: если вы так о ней говорите, у вас есть искра надежды.

– У меня? – воскликнул я. – Да мне никогда не осмелиться! Я могу сказать все это вам, мисс Грант, мне все равно, что вы обо мне думаете. Но ей… Никогда в жизни!

– Мне кажется, у вас самый твердый лоб во всей Шотландии, – сказала она.

– Правда, он довольно твердый, – ответил я, потупившись.

– Бедняжка Катриона! – воскликнула мисс Грант.

Я только пялил на нее глаза; теперь-то я прекрасно понимаю, к чему она клонила (и, быть может, нахожу этому некоторое оправдание), но я никогда не отличался сообразительностью в таких двусмысленных разговорах.

– Мистер Дэвид, – сказала она, – меня мучит совесть, но, видно, мне придется говорить за вас. Она должна знать, что вы поспешили к ней, как только услышали, что она в тюрьме. Она должна знать, что ради нее вы даже отказались от еды. И о нашем разговоре она узнает ровно столько, сколько я сочту возможным для столь юной и неискушенной девицы. Поверьте мне, это сослужит вам гораздо лучшую службу, чем вы могли бы сослужить себе сами, потому что она не заметит, какой у вас твердый лоб.

– Так вы знаете, где она? – воскликнул я.

– Разумеется, мистер Дэвид, только этого я вам никогда не открою, – отвечала она.

– Но почему же? – спросил я.

– А потому, – сказала она, – что я верный друг, в чем вы скоро убедитесь. И прежде всего я друг своему отцу. Смею вас заверить, никакими силами и никакими мольбами вы не заставите меня сделать это, так что нечего смотреть на меня телячьими глазами. А пока желаю Вашему Дэвидбэлфурству всего наилучшего.

– Еще одно слово! – воскликнул я. – Есть одна вещь, которую непременно надо объяснить, иначе мы с ней оба погибли.

– Ну, говорите, только покороче, – сказала она. – Я и так уже потратила на вас полдня.

– Миледи Аллардайс считает… – начал я. – Она думает… она полагает… что это я похитил Катриону.

Мисс Грант покраснела, и я даже удивился, что ее так легко смутить, но потом сообразил, что она просто с трудом удерживается от смеха, в чем окончательно убедился, когда она ответила мне прерывающимся голосом:

– Я беру на себя защиту вашего доброго имени. Положитесь на меня.

С этими словами она вышла из библиотеки.

ГЛАВА XX

Я продолжаю вращаться в свете

Почти два месяца я прожил в доме Престонгрэнджа и весьма расширил свои знакомства с судьями, адвокатами и цветом эдинбургского общества. Не думайте, что моим образованием пренебрегали; напротив, у меня не оставалось ни минуты свободной. Я изучал французский язык и готовился ехать в Лейден; кроме того, я начал учиться фехтованию и упорно занимался часа по три в день, делая заметные успехи; по предложению моего родича Пилрига, который был способным музыкантом, меня определили в класс пения, а по воле моей наставницы мисс Грант – в класс танца, где, должен признаться, я далеко не блистал.

Однако все вокруг любезно твердили, что благодаря этому манеры мои стали изысканней; как бы там ни было, но я в самом деле перестал путаться в полах своей одежды и в шпаге, а в гостях держался непринужденно, словно у себя дома. Весь мой гардероб подвергся решительному пересмотру, и самые пустячные мелочи, например, где мне перевязывать волосы или какого цвета платок носить на шее, обсуждались тремя девицами самым серьезным образом. Одним словом, я стал неузнаваем и приобрел даже модный лоск, который очень удивил бы добрых людей в

Эссендине.

Две младшие сестры весьма охотно обсуждали мои наряды, потому что сами только о туалетах и думали. В