Покой

— Знаете, Ви, у вас милейшая улыбка, — миссис Лорн смущенно засмеялась. — И я признаю, вы очень хорошенькая в целом — неудивительно, что мистер Макафи влюблен в вас. Мне самой тридцать пять, и я горжусь этим; мне уже было двадцать шесть, когда родилась Марджи; она — мой единственный птенчик. У нее был брат — мы назвали его Сэмюэль, — который так и не дожил до крещения. Ему бы уже исполнилось четырнадцать, и сейчас он бы стал подающим надежды молодым человеком, пожелай того Господь. Было время, когда мы с Карлом думали, что узрели умысел Божий в смерти Сэмюэля: пары с детьми редко посылают в миссии. Но в тот раз мы все равно не смогли поехать, а потом появилась Марджи, так что никакого умысла нет.

— Мне очень жаль, мамочка, — сказала Маргарет.

— Разве ты не слышала, что мы не смогли поехать, когда ты еще не родилась? Если Господь пожелает, чтобы мы пустились в путь, так и случится.

— Вы, конечно, хотели бы поехать в Китай, — сказала моя тетя, наклоняясь вперед от нетерпения. — Я хотела этого много лет, но одинокой женщине так трудно путешествовать.

Миссис Лорн покачала головой:

— Я бы предпочла Южные моря, а вот Карл мечтает об Африке. Мы однажды проговорили об этом весь вечер — должно быть, пробило одиннадцать, прежде чем мы легли спать, — и решили, что согласимся на любое предложение, только вот к эскимосам не поедем.

— А как насчет тебя, Джимми? — вдруг спросила тетя. — Ты когда-нибудь думал о том, куда бы хотел отправиться, став миссионером? Признаю, сама я до сих пор не задумывалась, но теперь мне легко ответить на этот вопрос. Я воображаю себя на борту джонки на Желтой реке, где матросы учат меня играть в маджонг на обороте большой Библии.

В гостиной пробили часы, и все замолчали, считая удары, которые были почти неслышны на фоне рева дождя снаружи. Шесть.

— Да уж, прекращаться и не думает, — проговорила миссис Лорн, — сдается мне, Карл в такую погоду не вернется домой, и дети должны съесть хоть что-нибудь — кроме пончиков, разумеется. Если вы уже высохли, я приготовлю ужин, а если Карла не будет, когда мы сядем за стол, ему придется довольствоваться остатками.

— Вы ведь не собирались ужинать в гостиной, Эм? — спросила тетя, угадав по взгляду хозяйки больше, чем сумел бы угадать я. — Не возражаете, если я буду называть вас Эм? Такое чувство, что мы с вами знакомы давным-давно.

— Вы же гости, — робко возразила миссис Лорн.

Я вздрогнул (и, без сомнения, мистер Макафи тоже) при мысли о выстуженной и сырой гостиной.

— Мы бы предпочли поесть здесь, у плиты, — и вам так будет гораздо удобнее.

Так и поступили. Пока миссис Лорн накрывала на стол, я заметил, как тетя и мистер Макафи бросают страждущие взгляды в сторону гостиной; оба, казалось, чувствовали, что было бы невежливо (по крайней мере, до окончания трапезы) настаивать, чтобы принесли китайское яйцо. Напряжение и желание увидеть то, что было так близко и все же оставалось недосягаемым, повлияло на них по-разному, и с тех пор я не раз думал о том, что именно эта эмоция — и, возможно, реакция человека на нее, видимые проявления таковой — более распространена, чем принято считать: например, когда — особенно до брака, или плотского соития, или близости любого рода — мы хотим увидеть, потрогать и вдохнуть запах тела женщины, к которой нас влечет, которая рядом прямо сейчас, осознает наши чувства и, возможно, даже испытывает ответное влечение, но ее суть скрыта одеждой и скована железными условностями, управляющими нашим поведением в присутствии посторонних — и даже когда посторонние отсутствуют, но вторжение неминуемо или, по крайней мере, существует значительный риск.

Мистер Макафи молчал и почти не подымал глаз. В тех редких случаях, когда он пытался помочь с приготовлениями к ужину — передвигал стулья и тому подобное, — он был медлителен и неуклюж. И все же его молчание и неловкость явно вызвало не дурное настроение, а нечто вроде застенчивого желания, которое, затмевая все прочие поводы для осмысления, превращало его в почти идиота и не могло быть отброшено (вопреки представлениям) усилием воли.