Покой

Я закрыл «Любвеобильного легиста» и посмотрел на переплет, который казался (как это обычно бывает с переплетами изданий середины девятнадцатого века, когда их оценивают с современной точки зрения) несколько тяжеловатым для такого книжного блока.

— Полукожаный переплет, как видишь, — продолжил Блейн. — Телячья кожа, крышки с фасками. Естественно, переплетал ее не издатель. Роман выходил по частям, как произведения Диккенса и Теккерея. Читатель — если он решал, что дочитанная книга ему так дорога — нес собранные части в переплетную мастерскую и заказывал то, что было ему по вкусу и по карману. Можно отыскать тысячу разных переплетов действительно популярных вещей, вроде «Лавки древностей» или «Николаса Никльби». Эту книгу публика не оценила, и вполне возможно, ты держишь в руках единственный полный экземпляр в целом мире.

Корешок настолько разболтался, что края блока сверху и снизу стали неровными.

— Переплет расшатанный, — сказал я. — И крышки выглядят слегка потрепанными и испачканными.

Блейн улыбнулся: два ровных ряда вставных зубов, похожих на пластиковую окантовку цветочной клумбы в пасхальной витрине универмага, как будто желали спрыгнуть со старого лица.

— А ты знаток, Джимми, — проговорил он. — Я так и думал. Пятьсот долларов, и я не торгуюсь, когда покупаю или продаю.

— Нет, — возразил я. — Просто она слишком потертая для непопулярной книги.

— Это износ не от чтения. — Он поехал вперед, взял томик из моих рук и раскрыл его веером. — Ее хранили на чердаке — я бы сказал, лет пятьдесят или около того. Переплет расшатался, потому что книга лежала в основании тяжелой стопки, которую время от времени сдвигали.

Я подумал о маленьком Джо в его итальянском саду, заключенном в раму, и наклонился вперед, нюхая переплет, чтобы проверить, не пахнет ли он яблоками, но почувствовал лишь запах пыли и плесени.

— Как коллекционер, — продолжал тем временем Блейн, — ты должен знать разницу между злоупотреблением и износом от чтения. Здесь нет ни одной страницы с загнутым уголком, нет подчеркнутых слов или приписок на полях. Эту книгу прочитали самое большее один раз. Хочешь еще раз посмотреть? Увы, я не могу одолжить ее.

«Покоем придавило плантацию пахучих пиний, словно принц из притчи прильнул к принцессе; пиний податливые побеги прижались к пурпурным эмпиреям, как пухлые принцессины пальцы могли бы приласкать прелестного питомца. „Леди Луэлла“, — говорит Луэлин Лайтфут и лукаво умолкает. „Ласкайте“, — лепечет леди Луэлла».

— Значит, ты ее видел, — сказала Лоис Арбетнот, когда мы встретились у библиотеки.

Я кивнул.

— Понял, что́ в ней так беспокоит твоего друга?

— Нет. Это не порнография. Полагаю, роман мог показаться немного непристойным в эпоху, когда был написан, но сегодня он всего лишь комичный. В общем, это плохая книга, которая заслуживала забвения, и ее забыли. Ну надо же, заговорил в том же стиле. Вот зараза.

— Переживанья прочь — пусть пропадает посредственная проза. Славные сочинения существуют спокойно. А знаешь, что ты первый человек, которого я встретила в Кассионсвилле, который мне по-настоящему понравился? Первый разумный человек.

— Хочешь сказать, здесь нет разумных?

— Нет, но разумные люди, которых я встречаю, не вызывают симпатии — они просто кучка скучающих снобов, мечтающих оказаться где-нибудь подальше отсюда, но лишенных мужества добраться туда. Некоторые из неразумных — очень милые и весьма веселые. Но они похожи на хороших собак; через некоторое время начинаешь тосковать по человеческой речи. Ты умен, и ты живешь здесь, и ты несчастлив; но ты не презираешь это место, и я не думаю, что тебе действительно хочется куда-то переехать.

— Не знаю, — ответил я. — В городе есть дом, которым я хотел бы владеть, но я не склонен уезжать из Кассионсвилла.

— Ты ведь инженер, не так ли? По-моему, ты говорил это вчера вечером.

— Инженер-механик. Ну, знаешь, про нас еще говорят, что мы заводимся с пол-оборота.

— А я слышала анекдот про библиотекаршу, которая мечтает вернуться в библиотеку сильно потрепанной. Впрочем, он не смешной.

— Потрепанные книги приходится долго приводить в чувство, да?

Я остановился на красный свет. Мы были примерно в трех кварталах от магазина Голда.

— Ага. Как думаешь, почему твой друг беспокоится из-за «Любвеобильного легиста»?

— Возможно, он считает, что его отец взял с клиента слишком много. Двести долларов — очень дорого для забытого романа.

— Полагаю, это первое издание.

— И единственное, наверное. На нем нет автографа, и сам Блейн сказал, что аннотации не было. Конечно, для дилера совершенно законно просить за книгу сколько вздумается, но если мистер Голд представил товар образом, который явно не соответствует действительности, это будет считаться в строгом смысле слова мошенничеством. И Стюарт Блейн — именно тот человек, который способен привлечь его к ответственности и отправить в тюрьму.

— Он не сказал, почему считает ее такой ценной?