Поколение «все и сразу»

– Молчи, не отвечай. Никогда не отвечай на вопрос “почему ты такой хороший?” Просто молчи. Всегда молчи, не открывай свой рот, не порти момент. Нет, тверди, что любишь меня, но не больше. Просто тверди, что любовь твоя ко мне навсегда, что она никогда не умрет… – Личико ее я не вижу, отчего, закрыв глаза, мне кажется, будто говорит не женщина, а сам ангел. Жалобный голосок трогает до глубины души. – Ты такой хороший, но… – Голос ее переменяется, не окрашивается оттенками ненависти, вместо того он вянет, опускается до нот безнадежности, как будто бы посереет. – Я не могу понять: что за проклятие на тебе? Почему ты вечно живешь в каких-то своих мирах, в каких-то своих выдуманных историях, романах? Почему реальность для тебя как будто бы напрочь отсутствует? Ты пишешь о любви, но не проявляешь любовь ко мне… Порой мне даже кажется, ты мечтаешь затеряться среди своих же фантазий и прожить с выдуманными героями как наяву целый век… Но это же ненормально, милый. Так не должно быть…

Как всегда, я молчу. Это ранение в самое сердце. Я нередко ловил себя на приблизительных мыслях, но все же приходил к выводу, что писательство – это отдельный мир, не основной, но все же важный, но не замещающий реальность. Может, я действительно болен раздвоением личности или чем-то подобным, однако миры свои четко различаю… Я еще никогда не видел ее такой беззащитной: она плачет без агрессии, она не бьется в истерики, не рвет волосы на голове, она плачет в отчаянье, плачет оттого, что бессильна изменить меня, настроить под свои желания, плачет оттого, что ей на долю выпало такое бремя…

Она плачет, а я, не находя весомой причины, всем нутром чувствую, что это последняя ночь вместе с ней. Просто маячит предчувствие, и все. Скрежет когтями по грудной клетки изнутри… Когда слезы ее наконец иссякли, она затребовала на полном серьезе, с железной решимостью в голосе:

– Уходи.

Я приподнимаюсь на локти. Игра в прятки оборвалась: смотрит она на меня снизу большими, широкими глазами, словно заметила, проснувшись ночью, нависшую над изголовьем кровати черную живую тень незнакомца.

– Подожди… Ну не могу же…

– Уходи, пожалуйста, уходи, – испуганный взгляд. Такая боязнь… Как будто я насильник, пробравшийся в дом, думающий о покушении… От собственных мыслей и от самого себя вдруг делается противно. В горле застревает ком… – Андрей, я… Просто уходи, – в очередной раз повторяет она проклятие.

Я одеваюсь. На улице совсем стемнело. За полночь, гадаю я. Опять возвращаться в привычную комнату… И по самым понятливым причинам в этот момент я в очередной раз возненавидел те четыре стены, замкнутое пространство которых я вынужденно назвал домом.

А если бы я жил далеко, а не через дорогу? Метро-то уже не работает, автобусы, троллейбусы, трамваи уже не ездят, вдруг соображаю я, но сдерживаюсь, чтобы не озвучить промелькнувшие мысли.

– Напиши, когда будешь дома, хорошо?

– Хорошо, – однако самого себя я заверяю в том, что до завтрашнего утра, как минимум, даже не притронусь к телефону.

Я выхожу от Карины с самым паршивым настроением. Ночь. Воздух свежий, приятный, с особенным запахом, какой свойственен прохладной ночи, растворившей в себе последние цветения… Я стою перед парадной, жду, когда захлопнется железная дверь, словно только тогда моя глупая голова переварит простую истину: на сегодня вечер с Кариной кончился. И наконец дверь щелкает. Я остаюсь на улице один, словно меня, наигравшись, вышвырнули, как котенка. И куда теперь податься? Я решаюсь на короткую прогулку, чтобы обдумать все…

Несмотря на тот факт, что живем мы на одной улице, совсем рядом, я до последнего настаивал, чтобы до ресторана мы добрались раздельно, только вот последнее решение осталось за Кариной. А мне хотелось пойти окольными путями, пересечь центр, прокрутить в голове сколько-то мыслей, какие дома или рядом с кем-то ни за что не приходят на ум… Мы молча сидим в метро, просто сидим рядышком и смотрим, кто куда. Наши руки, изменяя привычке, не соприкасаются. Поры бы уже уяснить язык касаний…

Мы вылезаем на Технологическом институте. От метро до ресторана всего несколько кварталов, и, если она действительно задумала признаться в нечто важном, времени у нее более чем предостаточно, прикидываю я.

– Ты намеренно ничего не замечаешь? – Раздражается Карина.

А что я должен заметить? Сухость отношений, твою неразговорчивость, твое нежелание что-либо рассказывать? Твои изменения в характере, какие ассоциируются у меня с метастазами? Да, я намеренно не замечаю ничего, потому что любой намек на то злит тебя, а пока ты тянешь лямку сухости, я безрезультатно думаю над тем, как исправить положение, про себя проговариваю я, чувствуя, как сосуды переполняются раздражением.

И пока в голове своей я взмахиваю руками, веду монолог на повышенном тоне, вне мыслей, поджав стыдливо хвост, я тихо молчу.