Покорение Средней Азии. Очерки и воспоминания участников и очевидцев

В эту ночь я был назначен дежурным по отряду. На моей обязанности лежала, между прочим, поверка постов и караулов. Часу в первом пополуночи я окончил объезд по цепи и возвращался в лагерь от самого дальнего конного пикета, верстах в четырех от лагеря, по ургутской дороге. Я не следовал всем изгибам дороги, а ехал напрямик, направляясь на лагерные огни. Моя лошадь шла положительно ощупью; я совершенно доверился инстинкту коня и пустил свободно поводья уздечки. Умное животное вытянуло шею, навострило уши и осторожно подвигалось вперед, слегка пофыркивая. Таким образом, я ехал минут десять. Вдруг конь мой остановился, громко всхрапнул и попятился назад; я перегнулся в седле и пристально стал вглядываться в темноту; ясно было, что впереди находится какой-то предмет, пугающий моего Орлика; это не могло быть что-нибудь обыкновенное – куст, арык, какой-нибудь выдавшийся камень или что-нибудь подобное; я хорошо знал своего испытанного коня, и потому отстегнул пуговку револьверного кобура и освободил оружие. Сколько я ни всматривался в темноту, я решительно не мог ничего заметить. Впереди, шагах в трех, виднелось как будто несколько кустов, я даже слышал шелест веток, шевелившихся от ветра; больше я ничего не видел подозрительного; я тронул легонько коня, который слегка вздрогнул от прикосновения шпор и тронулся вперед, но заметно нерешительно, и вдруг, круто повернув на задних ногах, стремительно скакнул раза два, так что я едва усидел в седле. В эту минуту я услышал хриплый голос, который что-то причитал непонятное, мне даже показалось, что-то похожее на плач, по крайней мере, я ясно слышал судорожное всхлипывание. Я громко окликнул. Едва только раздался мой голос, как невидимое существо пронзительно вскрикнуло и бросилось бежать от меня, что слышно было по шуму удаляющихся шагов. В этом отчаянном крике я узнал женский голос; в этом нельзя было сомневаться – пронзительная, раздирающая душу, полная смертельного испуга нота еще дрожала в воздухе. Я не кинулся преследовать это странное существо; это ни к чему бы не повело, да и было положительно невозможно: в этой темноте, на местности, изрытой и заросшей, я десять раз мог бы сломать себе шею прежде, чем поймал бы эту странную незнакомку. Я тронулся дальше, все направляясь на огни, и через четверть часа был уже около своей палатки. Отдав коня вестовому, я завернулся в шинель и лег на ковре, рассчитывая соснуть час до нового объезда по цепи.

Не успел я хорошенько задремать, как меня разбудил грубый солдатский голос: «Ваше благородие! Ваше благородие!» Я открыл глаза. Передо мной стоял солдат в амуниции, с ружьем и в накинутой на плечи шинели; он прибежал из цепи.

– Что случилось? – спросил я его.

– Там в цепи «притча», ваше благородие! – отвечал он, указывая рукой по направлению левого угла лагеря.

– Какая притча? Что за вздор!

– Не могим знать, ваше благородие! Так прямо на часовых и лезет; пробовали отогнать – кусается, окаянная; кто ее знает, что такое!

Я вскочил и пошел вслед за солдатом, который побежал впереди, указывая дорогу.

Там, на дальнем конце лагеря, пылал яркий огонь; солдаты жгли сухую, прошлогоднюю колючку: пламя взвивалось высоким столбом, освещая вокруг довольно значительное пространство. Группа солдат, с громким говором и смехом, стояла вокруг чего-то, привлекающего общее любопытство. Когда я подошел, солдаты расступились, и я увидел странное существо.

Это была женщина, еще не старая, высокого роста и чрезвычайно худощавая. На голове у нее ничего не было; черные с проседью волосы длинными прядями падали в беспорядке; она поминутно поправляла их длинными, костлявыми пальцами. Большие круглые глаза смотрели на огонь совершенно бессмысленно; красный рот, с белыми ровными зубами, был искривлен улыбкой, но улыбкой безобразной, без всякого выражения: так улыбаются идиоты. Женщина сидела на корточках около огня и дрожала, как в лихорадке. Остатки полосатого халата едва держались на плечах; обе груди были обнажены совершенно. Она то напевала себе под нос что-то монотонное, то плакала, то смеялась. Она была сумасшедшая, в этом нельзя было сомневаться. Вдруг она пристально взглянула на одного из солдат и, как кошка, прыгнула к нему, вытянув руки; испуганный солдат отскочил и выронил при этом из рук кусок хлеба. Безумная вцепилась в этот кусок и с какой-то неестественной жадностью принялась его грызть и глотать, почти не пережевывая куски. Она была голодна: она, верно, несколько дней ничего не ела. Я тотчас же послал на кухню за кашей, а сам начал допрашивать ее с помощью солдата-переводчика. Впрочем, все мои попытки остались бесплодны – я не узнал ровно ничего. Безумная, видимо, ничего не понимала, и я прекратил расспросы. Солдаты толковали между собой и, как казалось, недружелюбно относились к этому визиту.

– Прикидывается, ведьма, – говорили они. – Знамо, прикидывается. Подослали, чай! Таперича ее до утра никак нельзя выпущать из лагеря. Чего выпущать, пришибить, да и все тут!

– Ишь ты, пришибить! А ну-кась, поди, пришиби; чай, тоже человек!