Полет сквозь годы

Уже в сумерки к нам на машине подъехал высокий пожилой мужчина Услышав, что мы разговариваем между собой и по-немецки, и по-русски, он вдруг обратился ко мне на чистом русском языке. Оказалось, что это бывший русский инженер. Еще до 1905 года он в поисках заработка покинул Россию, приехал в Персию, нашел здесь работу по строительству шоссейных дорог, обжился, принял персидское подданство и последние 15 лет живет в Буруджире. Он очень просил нас переночевать у него. Мы с Руппелем согласились. После ужина, когда уставший Руппель отправился спать, я остался вдвоем с хозяином и проговорил до утра. Инженер рассказывал, как горные луры, воинственные и гордые племена Луристана, не желая подчиниться шаху, ведут с ним долгую, не затихающую борьбу и как персидские войска, несмотря на свое численное превосходство, ничего не могут с ними поделать: бывает, что 8–10 луров берут в плен целую роту шахского войска. Но больше рассказывать пришлось мне: новый знакомый буквально засыпал меня вопросами о нашей родине, о советской жизни. И я не пожалел, что недоспал в ту ночь. Месяца через два услышал от нашего консула в Тегеране, что этот инженер был у него на приеме, получил разрешение возвратиться на родину и уже выехал в СССР. Я от души порадовался за такую перемену в судьбе симпатичного мне человека ..

...Наутро мы узнали, что министр дорог, не перенеся операции, умер. В тот же день мы увезли врачей обратно. В Тегеране в нашем «юнкерсе» обнаружилось восемь пулевых пробоин. Это был, по-видимому, прощальный привет от луров.

Несмотря на полученную фирмой еще одну благодарность шаха, о чем мне сообщили механики, оба директора, Вайль и Эттель, на этот раз ни словом со мной не обмолвились. Отношение их ко мне резко изменилось, и вот почему.

Незадолго до полета в Буруджир я отвозил Вайля в Баку, откуда он направлялся по делам службы дальше, в Берлин. Перед стартом Вайль попросил меня показать ему наш новый строящийся военный аэродром, расположенный между Баку и Астарой. Я наотрез отказался. В Баку Вайль даже не попрощался со мной. Он вернулся в Тегеран через две недели, и я сразу же почувствовал, что работать дальше у немцев мне будет трудно.

Как-то меня затащил к себе летчик Мосбахер и за рюмкой вина, когда ему показалось, что благоприятный момент для разговора по душам наступил, спросил, где я храню свои сбережения. Ответил ему вполне искренне, что сбережения мои не настолько велики, чтобы их хранить где-либо, да и расходов у нас в семье немало. Тогда Мосбахер с жаром стал уговаривать меня сдать все имеющиеся у меня деньги в английский банк. Этот банк платит самые высокие проценты, убеждал меня Мосбахер, и все они, немцы, держат свои сбережения только там. В подтверждение он показал мне свою книжку со значительным вкладом. Я постарался сменить тему разговора и в тот же вечер рассказал обо всем Томашу Томашевичу. Свидерский даже руками развел от негодования: он не сомневался, что меня пытаются спровоцировать, втянуть в ловушку.

Вскоре Логановский вызвал меня к себе и показал объемистое письмо Вайля и Эттеля. Директора фирмы обвиняли меня в большевистской агитации, которую я провожу якобы среди их служащих и бортмехаников, а также среди персидского населения. Утверждения эти основывались на том, что однажды, во время вынужденной посадки в городе Казвине, мы с Руппелем остановились в гостинице и я в присутствии обслуживающего персонала сыграл на пианино одним пальцем мотив «Интернационала». Столь же большую опасность для фирмы директора усмотрели в моих обычных спорах и разговорах с механиками.

Товарищ Логановский посоветовал мне после всего происшедшего держать себя в руках, быть корректным и продолжать свою работу по-прежнему.

Летать, конечно, стало значительно труднее. Я отлично понимал, что любой мой, даже невольный промах будет использован против меня. Но срок договора не кончился, и я продолжал работать... Много позже я окончательно убедился в желании директоров фирмы завербовать меня. Приехавший в Персию на мое место летчик К. после двух лет работы у «Юнкерса» не вернулся в СССР: приняв германское подданство, он изменил родине и остался у немцев. Как рассказал работавший вместе с ним наш бортмеханик, началось все тоже со сбережений, которые летчик стал хранить в английском банке...

Напряженность обстановки, в которой я находился все последнее время пребывания в Персии, усугублялась еще тем, что я заболел тяжелой формой тропической малярии (папатачией). Все усилия врача фирмы вылечить или хотя бы подлечить меня оказались тщетными. Следовал приступ за приступом. Лечащий врач, не на шутку испугавшись, потребовал созвать консилиум из советских врачей, работавших в нашей больнице. После осмотра они в один голос заявили, что меня надо немедленно увозить из Персии. Узнав заключение врачей, мы с женой обрадовались, как дети. И как только было получено разрешение, с первым же рейсом вылетели на родину.

Так закончился еще один этап моей беспокойной авиационной жизни.

Отставать нельзя!