Полет сквозь годы

Попытки создать предвзятые представления раздражали. Когда летчик Э. — полнеющий мужчина лет тридцати семи, несколько сумрачный, со следами явного беспокойства на лице — занял свое место в самолете и доложил о готовности к взлету, я, честно сказать, был настроен весьма свирепо. Но не по отношению к человеку. Вся странная история с проверкой техники пилотирования на стороне с таким беззастенчивым желанием повлиять каким-то образом на третейского, объективного стало быть, судью, в роли которого я выступал, и превратить, таким образом, контрольный полет в средство авторитетного обмана — все настраивало меня на воинственно-жестокий лад.

Но вот начался полет. Взлет, выход в зону, пилотаж. Каждый элемент выполнялся уверенно, со свободой и отточенностью большого мастера. Я дал несколько усложняющих вводных, затем задавал ситуации, близкие к критическим, — все тот же отличный результат!

На земле проверяемый поблагодарил меня и, ни о чем не расспрашивая, уехал. Я написал отзыв, выдержанный в самых лестных тонах. Но теперь мне уже самому хотелось знать, что предшествовало этой проверке. И вот что выяснилось.

В летно-испытательный коллектив, где работал товарищ Э., поступили образцы новейшей реактивной техники, доводка которых была связана с преодолением таких серьезных трудностей, как звуковой и тепловой барьеры. Новые задачи предъявляли и новые требования к летчикам -испытателям. Товарищ Э. явился одним из тех, кто хорошо понял, обосновал и довольно четко сформулировал необходимость собственно научного элемента в работе летчика-испытателя. Не случайно именно в тот период среди испытателей стали появляться кандидаты технических наук, а инженерное образование для них стало просто обязательным. Но некоторые руководители из числа летного состава предпочитали держаться старины, прикрывая свой консерватизм борьбой за стабильность программ, нуждавшихся в расширении и углублении, за сжатые сроки, которые не могли не измениться. На такой-то основе между товарищем Э. и его непосредственным начальником возник конфликт; чтобы избавиться от летчика, его обвинили в неспособности к испытательной работе. Ко всему сказанному остается добавить, что товарищ Э. и по сей день проводит испытания новейших, самых сложных образцов авиационной техники.

Вскоре летно-испытательная база настолько окрепла, что мы стали принимать на испытания объекты, созданные другими институтами и заводами.

Наш молодой летный состав овладел искусством слепого полета на различных типах самолетов в такой степени, что начал самостоятельно выполнять ответственные и сложные задания. С течением времени всем летчикам и штурманам ЛИБа было присвоено звание испытателей. Они, надо сказать, честно его заслужили.

Летом 1949 года ЛИБу было предложено организовать и провести полет для установления рекорда высотного ночного и массового парашютного прыжка.

Ответственность за выполнение задания была возложена на меня. В состав экипажа вошли пилот А. А. Перегудов, штурман Н. А. Белоусов, бортинженер И. Б. Зельцер, бортмеханики В. И. Комаров и В. А. Тихомиров и бортрадист С. Е. Бусько. Темной ночью, поднявшись в присутствии спортивных комиссаров Центрального аэроклуба СССР и корреспондентов, мы, пробив сплошную облачность, достигли высоты 10370 метров. Пользуясь отлично работавшими приводными радиостанциями и своей радионавигационной аппаратурой, мы бросили семерых парашютистов — Д. Полосухина, В. Кривого, К. Ерпичева, В. Иванова, В. Доросева, Ф. Коробова и Е. Владимирскую. Вся группа, как один, попала на специально отведенный для этой цели небольшой квадрат.

Наш полет был зафиксирован как международный рекорд.

Работая в ЛИБе, я поднимался в воздух реже, чем прежде, облетывая иногда вновь прибывающие самолеты или машины, на которых случались неполадки. Главная моя задача состояла в тренировке молодых летных кадров и обязательной периодической проверке техники пилотирования всех без исключения летчиков базы. Но время от времени и сам брался за наиболее серьезные испытания.

В жизни моей семьи не все шло благополучно. Жена, едва-едва перенеся тяжелейший инфаркт миокарда и полностью еще не оправившись, получила инфаркт вторично. Врачи давали свои объяснения, но я-то знал: все, что мы, мужчины, переживаем и переносим подчас сравнительно легко, все, к чему умеем относиться спокойно, женское сердце воспринимает и глубже, и тяжелее. Двадцать семь лет, прожитые с мужем-летчиком, и нервная работа во время Отечественной войны не могли не сказаться на ее здоровье.

И когда к осени 1950 года нам, старейшим летчикам-испытателям, было предложено перейти на пенсию, я призадумался. До той поры летная медицинская комиссия пропускала меня без ограничений, но возраставшее напряжение на работе, тяжелая обстановка дома, да и годы, все-таки дававшие о себе знать, — все приводило меня к мысли не испытывать больше судьбу: и так она была ко мне довольно милостива все эти 35 лет.