Поляков

— Возьми это, — Александр Леонтьевич указал на свёрток. — Отдай в буфет.

Так поступил Онисимов. Он остро любил своего Андрейку, целовал, приезжая домой, крохотное тельце, прижимал к лицу сыновью подушечку, рубашечку, но не позаимствовал для сына из спецбуфета хотя бы кусок масла».

Эта болезненная, беспощадная щепетильность проявлялась и у Полякова. Владимир Каданников вспоминал, что однажды в Тольятти ожидалось большое начальство. Обед должен был состояться шикарный — в гостинице Портпосёлка. Полякову принесли меню на утверждение, и он начал читать: «Икра красная… Осетрина на вертеле, — и с раздражением отпихнул от себя этот список. — Бросьте вы, понимаете, вашу икру. Что они, икры не ели? Давайте лучше здоровую русскую пищу. Котлеты из настоящего мяса, картошку, грибы-огурцы там солёные»…

Этим словам Каданникова вторит Пётр Макарович Кацура: «А ещё добавляют, что Виктор Николаевич собственноручно вписал в то меню постные щи и гречневую, свою любимую, кашу. И перечеркнул жирно смету средств, выделенных на обед: «Это явное барство и излишество».

Или, Виктор Николаевич, что-то не так?

— Я уже не помню»^{143}.

Записавший эти воспоминания Анатолий Шаврин, старейший и самый, пожалуй, авторитетный летописец истории АВТОВАЗа, дополняет их записью из собственной записной книжки семидесятых годов: «На заводе принимали какую-то делегацию — самого Полякова в Тольятти не было. В завершение визита состоялся, как было принято, «прощальный ужин». Отчёт о затратах на этот визит случайно попал на глаза генеральному. Разразился скандал. Поляков потребовал, чтобы деньги за «питейное» вычли из зарплаты организаторов, а их самих обсудили (и, очевидно, осудили) ещё и на заседании парткома».

Там же рассказана такая история: «Поляков приезжает с небольшой группой вазовцев на какой-то завод. Подходит обеденный перерыв, и гостей приглашают в столовую, в директорский спецкабинет.

Стол накрыт по-барски. Хрусталь, фарфор, еда явно не из общепитовского котла.

Начинаются тосты. Поляков слушает, даже поднимает рюмку, но не пьёт. Видя это, окружение тушуется, обед в темпе идёт к завершению.

— У нас ещё много дел.

Поляков встаёт, достаёт из кармана деньги и кладёт на стол возле прибора (явно больше, чем стоил обед).

Немая сцена. Кто-то в растерянности, кто-то обижен, кто-то лишь качает головой — как понять этого человека?»^{144}

Или вот история, рассказанная Павлом Григорьевичем Чечушкиным.

«О феноменальной, по нынешним временам, щепетильности Полякова даже говорить как-то неудобно. Об этом истории ходили уже в то время, когда он был генеральным директором ВАЗа и отказывался получать премии: «Я и так имею зарплату замминистра, и ко мне эти премии отношения не имеют».

Уже в последние годы, когда он возглавлял аналитический центр и финансово-промышленную группу, его, знаю, долго убеждали изменить систему оплаты. «Нет, я не вхожу в менеджмент «АВТОВАЗа» и не имею права работать по контракту. Я просто наёмный управленец, и прекратите с этим». Даже, насколько знаю, написал записку Николаеву: спасибо, но, простите, я не могу согласиться на ваше любезное предложение. Не на публику работал, а просто он такой.

Поляков, конечно, может (и не заметив того) обходиться минимальным. Может забыть об обеде. Хорошо ещё, что у него такие секретарши, что берут инициативу в свои руки: «Виктор Николаевич, вы не обедали. Выгоняйте народ. И хотя бы чаю попейте».

Поразительный случай был во время моего пребывания в поляковской экспертной группе. Это в самой середине девяностых произошло, когда у нас на всё распределиловка была — на термосы, китайские шаровары, книги, стиральные порошки. А Поляков всегда какой? Ничего ему не надо — что надел, то и надел.

Как-то Людмила, тольяттинский секретарь Полякова, звонит Н. И. Летчфорду: «Николай Иосифович, что делать? Штаны у Виктора Николаевича лопнули по шву. По износу». Ну, тот срочно разыскивает кого-то, дает безотлагательное поручение (только без излишеств, иначе нам Поляков голову оторвёт), и после обеда мы вдвоём заходим со свёртком в кабинет. Людмиле:

— И никого не пускать.

— Понимаю.

Откровенно — подозревали, что скандал может быть, но сами так бодренько:

— Виктор Николаевич, переодевайтесь.

— Что это?

— Костюм.

Видим, он даже слов не находит.

— Ну, чего там, дело житейское. Не будете же вы до Москвы в лопнувших брюках ходить?

А у него краска к лицу приливает. И так зло:

— Уходите оба. Уходите! И заберите эту вещь!

Выходим как побитые.

— Людмила, под что ты нас подвела?

— А что, или я буду ему говорить, что у него брюки порваны?..

К вечеру Поляков улетал. День был летний, даже жаркий. Но он, выходя из кабинета, надел плащ, чтобы не было видно его брюк.

Николай Иосифович чуть не плакал:

— Он же теперь в жизнь не простит… А как старались, чтобы в размер попасть»^{145}.