Полковник

— Ну а потом что было?

— Потом? — она некоторое время глядит на Павла Константиновича, не сразу способная расстаться с юностью, где столько такого незабываемого, яркого, сладкого — и драки с соседским мальчишкой-реалистом, и, запершись в чулане, тайное курение отцовских сигар, отбившее на всю жизнь потом охоту к зелью, и смерть великого Толстого, когда в знак протеста были сорваны в гимназиях занятия и церкви были завалены бумажками «За упокой раба грешного Льва», а ведь Толстой был церковью отлучен…

Сколько ж в той юности было и прекрасного, и трагического… и недолгое преподавание в качестве народного учителя в маленькой школе на турецкой границе («Вы знаете, Павел Константинович, нам платили побольше, чем другим — тридцать три рубля и тридцать три копейки…»), и еврейские погромы в Кишиневе.

— …Пух летел… пух из перин летел до Унген, а это ведь сорок верст от Кишинева, у нас в подвале шестнадцать человек скрывалось, рояли скидывали с балконов, лавки крушили, к трамваю привяжут рулон материи, трамвай идет, а материя за ним развевается… А дальше?.. Что ж дальше? — дальше в сорок первом война началась, и я как врач сразу на фронт попала…

— К нам в часть?

— Ну что вы, до этого еще столько было всего! Сперва курсы кратковременные прошла, хирургов не хватало. Вы знаете, Павел Константинович, заводят нас в морг — лежит молоденький летчик, ну до чего же красивый! Как сейчас помню: чернобровый, волосы с синеватым отливом, фигура отличная. И что б вы думали: отравился от несчастной любви! Тут война, первые дни войны, кровью истекаем, ну, сами все прекрасно помните, а этот от несчастной любви отравился! А ведь были самые первые дни, и нам, хирургам новоиспеченным, потренироваться было не на чем, и вот перед нами первый труп войны — из-за несчастной любви! Как же мы его резали! — Елена Николаевна горестно качает головой. — Резали и сшивали, резали и сшивали! Учились на нем…

— А потом?

— А что потом?.. Известно что — отступали. С боями, конечно, но отступали, потом раненые пошли, такое было… лучше не вспоминать…

Но не вспоминать она не может, дальняя та боль прорезала лоб двумя глубокими морщинами, и лицо, потемнев, еще больше стало похожим на мраморное изваяние.

— …На снегу оперировали, на соломе, в палатке — везде. Наматывали на валенки подушки, прибинтовывали к ногам и по двенадцать — пятнадцать часов у стола. Руки не мерзли, а вот ноги почему-то мерзли… час за часом, день за днем… дадут горячей болтушки на кукурузной муке или кружку кипятка с сахарином, и кажется, ничего в жизни и нет вкуснее! Действительно, Павел Константинович, так вкусно было, так вкусно, после войны ничего такого вкусного не ела, ни на банкетах, ни на праздниках. Как польется в тебя горячая струя, так и оживешь, так и опять к операционному столу… конечно, это ненадолго согревало, минут на двадцать, но все-таки… А вы знаете, Павел Константинович, у меня легкая рука!

— Елена Николаевна, побойтесь бога! И это вы говорите мне, мне, тому, кто у вас на столе трижды побывал! Вы что, забыли, сколько осколков вы вытащили отсюда и отсюда, — полковник прикасался то к плечу, то к ноге, то к груди, — помните, после боя под Подольском?

— Я этот бой никогда не забуду, Павел Константинович… И вас когда в медсанбат принесли…

— Да-да, — с удовольствием говорит полковник, — я очнулся, говорю: «Только к Елене Николаевне! Только к ней!»

— Ох, Павел Константинович, многие, очень многие раненые хотели оперироваться только у меня… Они ведь так и говорили: «Доктор, у вас очень легкая рука!» У меня за эту войну две медали… А за ту только одна — на Анненской ленте. Тут как-то приглашение пришло, в Кисловодск приглашают на встречу этих… ну как их, ну которые воевали?

— Участник войны, что ли?

— Да нет же, господи, которые постарели…

— Пенсионеры?

— Да нет же, нет! Какие пенсионеры, Павел Константинович, Бог с вами! Воевали же! Во-е-ва-ли! А теперь, понятно, постарели.

— Ветераны?

— Ну, разумеется, приглашают на встречу ветеранов! А я, к сожалению, не могу.

— Почему?

— Да я ж не ветеран.

— Не ветеран?

— Нет.

— У вас что — нет и удостоверения участника войны?

— Нет.

— А где ж оно — потеряли?

— Потеряла.

— Черт знает что! Вы меня, конечно, извините, Елена Николаевна, но всему же есть предел, всякому альтруизму, всякой духовности! Святым духом, как говорится, сыт не будешь. Ну почему, почему вы не восстановили удостоверение?! Ведь это и пенсия другая, и вообще… в очередях стоять не надо.

— Эх, Павел Константинович… мой муж… вы, разумеется, знаете, что он воспитывался в семье дяди своего, Калистрата. Ну а Калистрата народ тогда избрал Патриархом всея Грузии.

— Патриархом? Дядю вашего мужа!

— Ну да. Калистрата. Да это ж всем известно. Он-то не хотел, но раз народ избрал, пошел и очень хорошо справлялся со своими обязанностями. Ну а муж воспитывался в его семье. И, естественно, это сказалось.

— Ничего не пойму! Патриарх, вообще церковь и… революционер! Как-то не вяжется все это. Ведь, ей-ей, не вяжется, а?

— Не понимаете?

— Не понимаю.