Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

Условія, въ которыхъ находились эти люди, были такъ тяжелы, такъ много было ими пережито мучительнаго, что не любили, боялись вспоминать не только о пережитомъ, но даже и о прошедшей дятельности, о томъ, что привело ихъ въ это положеніе. Вс постоянно находились въ приподнятомъ, возбужденномъ состояніи, врод того, въ которомъ находятся люди на войн, гд не говорятъ ни о сил непріятеля, ни объ ожидающемся сраженіи, ни о ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здсь. Для того чтобы были въ состояніи переносить мужественно настоящее положеніе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и длали, никогда не говорили о томъ, что каждый пережилъ, а говорили о пустякахъ. Было даже одно время, что они достали карты и играли въ преферансъ цлыми вечерами и ночами. Выигрывать нечего было, потому что вс они жили общиной, вс ихъ деньги были вмст, на это было средство не думать. Потомъ случился горячій споръ, и ршили отдать карты уголовнымъ и не играть больше. Такъ что никогда Нехлюдовъ до этого дня не слыхалъ между ними равговоровъ объ ихъ прошедшемъ. Въ этотъ же вечеръ случился такой разговоръ и кончился посл веселаго начала вечера очень печально.

** № 112 (кор. № 27).

– Ну вотъ вы, какъ вы стали революціонеромъ?

– Я? А вотъ какъ.

– Ну вотъ разскажите все сначала, какъ было, – сказалъ Нехлюдовъ.

– Хорошо, – улыбаясь сказалъ Вильгельмсонъ. – Ну вотъ. Началось съ того, что ко мн Лихонинъ – чудесный малый – товарищъ (онъ сошелъ съ ума и повсился) принесъ пачку прокламацій. Онъ не хотлъ меня втягивать, но я зналъ и сочувствовалъ ему. Мн было 20 лтъ. И тутъ меня въ первый разъ взяли и свели къ жандарму. Меня допрашивалъ жандармъ. Я только однаго боялся, какъ бы не выдать кого. Посл допроса меня отправили въ часть съ городовымъ. Вотъ тутъ въ первый разъ я испыталъ тяжелое чувство, какъ сказать – чувство обиды. Меня прямо, какъ я былъ, свели въ кутузку, гд пьяные. Я сталъ протестовать. Но меня не слушали: «Много васъ тутъ», и заставили ждать. Потомъ пришли за мной и свели въ тюрьму. Смотритель приказалъ сейчасъ же раздть меня до гола. Въ комнат было холодно, сыро. Меня раздли и обыскали. Обыскали, потомъ принесли арестантскую рубаху, порты, башмаки, халатъ и отвели въ отдльную камеру, заперли и ушли. – Вотъ это была ужасная минута. Обида безсилія и, главное, недоумніе – что д

лается то, чего не должно быть. Тутъ я пережилъ тяжелое, гадкое время. Но жить надо, молодость беретъ свое, – сталъ оглядываться. Камера моя была въ конц длиннаго, узкаго и темнаго коридора, въ первомъ этаж зданія. Это низкая, сырая, грязная комнатка длиною въ три аршина и шириною въ два, съ однимъ полуокномъ, устроеннымъ очень высоко, съ разбитыми стеклами и съ желзной массивной ршеткой, вонючая, душная, сырая, грязная, полная клоповъ. Желзная кровать съ узкимъ, набитымъ соломой матрацемъ, и такая же подушка, все грязное, вонючее [1 неразбор.], деревянный табуретъ и обглоданный столъ. Ни блья, ни подушки, ни книги, которую я захватилъ съ собой, ничего мн не дали. И такъ я просидлъ два съ половиной мсяца. Только черезъ недлю или дв дали библію съ русско-еврейскимъ текстомъ, которую мн купила мать и передала черезъ смотрителя. Она купила дв части, но одну часть оставилъ у себя смотритель. Такъ я ее никогда и не получилъ. Привели меня въ 4-омъ часу, это было зимой, такъ что скоро въ камер сд

лалось совершенно темно, и въ этой темнот, ничего не зная, что, зачмъ, за что, я пробылъ часа полтора. Это было ужасное время. Тамъ они живутъ. Даже слышно мн было грохотъ колесъ, крики дтей, смхъ. А я тутъ. Это нельзя описать. Надо передать. Вечеромъ загремла дверь, пришелъ сторожъ изъ солдатъ, вольнонаемный, внесъ лампочку, деревянную парашу и жидкую кашицу и кусокъ чернаго хлба. То, что меня хотли кормить, знали, что я тутъ, и нарочно хотли меня оставить здсь, это было ужасно. Я попробовалъ говорить съ сторожемъ: «не полагается говорить». – И больше ничего. А вижу, что онъ человкъ, и живой. Если бы онъ былъ машина, было бы легче, а то человкъ какъ человкъ и ничего противъ меня не иметъ, а вотъ входитъ ко мн, отпираетъ и запираетъ, а меня не выпускаетъ. Онъ сказалъ только, что если мн

что нужно, то я могу позвать его въ дырку въ двери, но чтобы я не закрывалъ эту дырку, чтобы всегда можно было видть, что я длаю. Тоже чтобы не тушилъ огня ночью.

Въ шесть часовъ вечера (время это я узналъ впослдствіи) въ коридор послышался шумъ. Это была поврка. Дверь камеры отворилась, входили два офицера съ двумя или тремя солдатами (солдаты оружіе оставляли въ коридор), и солдатъ сбросилъ подушку, матрацъ, осмотрлъ матрацъ, подоконникъ, ршетку и кровать, и потомъ дверь заперли висячимъ замкомъ и уже до утра, до 8-ми часовъ, до новой утренней поврки.

Въ первый же вечеръ, вскор посл поврки, я услыхалъ голоса. Это заключенные подходили къ дверямъ и въ дверное отверстіе начали говорить и спрашивали новости. Узнали про меня, распросили. И потомъ все затихло. Такъ я просидлъ 2¹/₂ мсяца.