Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Но, можетъ быть, мы не должны судить о Цыганахъ вообще по одному отцу Земфиры; можетъ быть, его характеръ не есть характеръ его народа. Но если онъ существо необыкновенное, которое всегда и при всякихъ обстоятельствахъ образовалось бы одинаково, и, слдовательно, всегда составляетъ исключеніе изъ своего народа; то цль поэта все еще остается неразгаданною. Ибо, описывая Цыганъ, выбрать изъ среды ихъ именно того, который противорчитъ ихъ общему характеру, и его одного представить предъ читателемъ, оставляя другихъ въ неясномъ отдаленіи: — то же, что, описывая характеръ человка, приводить въ примръ именно т изъ его дйствій, которыя находятся въ разногласіи съ описаніемъ.

Впрочемъ, характеръ Алеко, эпизоды и вс части, отдльно взятыя, такъ богаты поэтическими красотами, что если бы можно было, прочтя поэму, позабыть ея содержаніе и сохранить въ душ память одного наслажденія, доставленнаго ею; то ее можно бы было назвать однимъ изъ лучшихъ произведеній Пушкина. Но въ томъ-то и заключается отличіе чувства изящнаго отъ простаго удовольствія, что оно дйствуетъ на насъ еще больше въ послдующія минуты воспоминанія и отчета, нежели въ самую минуту перваго наслажденія. Созданія, истинно-поэтическія, живутъ въ нашемъ воображеніи; мы забываемся въ нихъ, развиваемъ неразвитое, разсказываемъ недосказанное и, переселяясь такимъ образомъ въ новый міръ, созданный поэтомъ, живемъ просторне, полне и счастливе, нежели въ старомъ дйствительномъ. Такъ и Цыганскій бытъ завлекаетъ сначала нашу мечту; но при первомъ покушеніи присвоить его нашему воображенію, разлетается въ ничто, какъ туманы Ледовитаго моря, которые, принимая видъ твердой земли, заманиваютъ къ себ любопытнаго путешественника и при его же глазахъ, разогртые лучами солнца, улетаютъ на небеса.

Но есть качество въ Цыганахъ, которое вознаграждаетъ насъ нкоторымъ образомъ за нестройность содержанія. Качество сіе есть большая самобытность поэта. Справедливо сказалъ авторъ Обозрнія Словесности за 1827 годъ[2]

, что въ сей поэм замтна какая-то борьба между идеальностью Байрона и живописною народностью поэта Русскаго. Въ самомъ дл: возьмите описанія Цыганской жизни отдльно; смотрите на отца Земфиры не какъ на Цыгана, но просто какъ на старика, не заботясь о томъ, къ какому народу онъ принадлежитъ; вникните въ эпизодъ объ Овиді, — и полнота созданій, развитая до подробностей, одушевленная поэзіею оригинальною, докажетъ вамъ, что Пушкинъ уже почувствовалъ силу дарованія самостоятельнаго, свободнаго отъ постороннихъ вліяній.

Вс недостатки въ Цыганахъ зависятъ отъ противорчія двухъ разногласныхъ стремленій: одного самобытнаго, другаго Байроническаго; посему самое несовершенство поэмы есть для насъ залогъ усовершенствованія поэта.

Еще боле стремленіе къ самобытному роду поэзіи обнаруживается въ Онгин, хотя не въ первыхъ главахъ его, гд вліяніе Байрона очевидно; не въ образ изложенія, который принадлежитъ Донъ-Жуану и Беппо, и не въ характер самаго Онгина, однородномъ съ характеромъ Чильдъ-Гарольда. Но чмъ боле поэтъ отдаляется отъ главнаго героя и забывается въ постороннихъ описаніяхъ, тмъ онъ самобытне и національне.

Время Чильдъ-Гарольдовъ, слава Богу, еще не настало для нашего отечества: молодая Россія не участвовала въ жизни западныхъ государствъ, и народъ, какъ человкъ, не старется чужими опытами. Блестящее поприще открыто еще для Русской дятельности; вс роды искусствъ, вс отрасли познаній еще остаются неусвоенными нашему отечеству; намъ дано еще: надяться — что же длать у насъ разочарованному Чильдъ-Гарольду?

Посмотримъ, какія качества сохранилъ и утратилъ цвтъ Британіи, бывъ пересаженъ на Русскую почву.

Любимая мечта Британскаго поэта есть существо необыкновенное, высокое. Не бдность, но преизбытокъ внутреннихъ силъ длаетъ его холоднымъ къ окружающему міру. Безсмертная мысль живетъ въ его сердц и день и ночь, поглощаетъ въ себя все бытіе его и отравляетъ вс наслажденія. Но въ какомъ бы вид она ни являлась: какъ гордое презрніе къ человчеству, или какъ мучительное раскаяніе, или какъ мрачная безнадежность, или какъ неутолимая жажда забвенія, эта мысль всеобъемлющая, вчная, — что она, если не невольное, постоянное стремленіе къ лучшему, тоска по недосягаемомъ совершенств? Нтъ ничего общаго между Чильдъ-Гарольдомъ и толпою людей обыкновенныхъ: его страданія, его мечты, его наслажденія, непонятны для другихъ; только высокія горы да голые утесы говорятъ ему отвтныя тайны, ему одному слышныя. Но потому именно, что онъ отличенъ отъ обыкновенныхъ людей, можетъ онъ отражать въ себ духъ своего времени и служить границею съ будущимъ; ибо только разногласіе связуетъ два различныя созвучія.