Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Новиковъ не распространилъ, а создалъ у насъ любовь къ наукамъ и охоту къ чтенію. Прежде него, по свидтельству Карамзина, были въ Москв дв книжныя лавки, продававшія ежегодно на 10 тысячь рублей; черезъ нсколько лтъ ихъ было уже 20, и книгъ продавалось на 200 тысячь. Кром того Новиковъ завелъ книжныя лавки въ другихъ и въ самыхъ отдаленныхъ городахъ Россіи; распускалъ почти даромъ т сочиненія, которыя почиталъ особенно важными; заставлялъ переводить книги полезныя, повсюду распространялъ участниковъ своей дятельности, и скоро не только вся Европейская Россія, но и Сибирь начала читать. Тогда отечество наше было, хотя не надолго, свидтелемъ событія, почти единственнаго въ лтописяхъ нашего просвщенія: рожденія общаго мннія.

Такъ дйствовалъ типографщикъ Новиковъ. Замчательно, что почти въ то же время, другой типографщикъ, боле славный, боле счастливый, типографщикъ Франклинъ, дйствовалъ почти такимъ же образомъ на противоположномъ конц земнаго шара; но послдствія ихъ дятельности были столь же различны, сколько Россія отлична отъ Соединенныхъ Штатовъ.

Можетъ быть, самъ Карамзинъ обязанъ своею первою образованностью Новикову и его друзьямъ-единомышленникамъ. По крайней мр въ ихъ кругу началось первое развитіе его блестящихъ дарованій, и онъ оставилъ намъ трогательное описаніе своей дружбы съ однимъ изъ нихъ, съ Г-мъ II.[5]. Говорить ли о другомъ товарищ Новикова, объ этомъ славномъ Ленц, объ надежд и удивленіи просвщенной Европы, который у насъ, въ нищет и крайности, замерзъ на большой дорог[6]

! —

Карамзинъ засталъ свою публику подъ вліяніемъ мистицизма, странно перемшаннаго съ мнніями Французскими изъ середины восьмнадцатаго столтія. Этимъ двумъ направленіямъ надлежало сосредоточиться, и они естественно соединились въ томъ филантропическомъ образ мыслей, которымъ дышатъ вс первыя сочиненія Карамзина. Кажется, онъ воспитанъ былъ для своей публики и публика для него. Каждое слово его расходилось по всей Россіи; прозу его учили наизусть и восхищались его стихами, не смотря на ихъ непоэтическую отдлку, — такъ согласовался онъ съ умонаклонностью своего времени. Между тмъ всеобщность его вліянія доказываетъ намъ, что уже при первомъ рожденіи нашей литературы мы въ самой поэзіи искали преимущественно философіи, и за образомъ мннія забывали образъ выраженія. До сихъ поръ еще мы не знаемъ, что такое вымыслъ и фантазія; какая-то правдивость мечты составляетъ оригинальность Русскаго воображенія; и то, что мы называемъ чувствомъ, есть высшее, что мы можемъ постигнуть въ произведеніяхъ стихотворныхъ.

Направленіе, данное Карамзинымъ, еще боле открыло нашу словесность вліянію словесности Французской. Но именно потому, что мы въ литератур искали философіи, искали полнаго выраженія человка, образъ мыслей Карамзина долженъ былъ и плнить насъ сначала, и въ послдствіи сдлаться для насъ неудовлетворительнымъ. Человкъ не весь утопаетъ въ жизни дйствительной, особенно среди народа недятельнаго. Лучшая сторона нашего бытія, сторона идеальная, мечтательная, та, которую не жизнь намъ даетъ, но мы придаемъ нашей жизни; которую преимущественно развиваетъ поэзія Нмецкая, — оставалась у насъ еще невыраженною. Французско-Карамзинское направленіе не обнимало ее. Люди, для которыхъ образъ мыслей Карамзина былъ довершеніемъ, внцомъ развитія собственнаго, оставались спокойными; но т, которые начали воспитаніе мнніями Карамзинскими, съ развитіемъ жизни увидли неполноту ихъ и чувствовали потребность новаго. Старая Россія отдыхала; для молодой нуженъ былъ Жуковскій

.

Идеальность, чистота и глубокость чувствъ; святость прошедшаго; вра въ прекрасное, въ неизмняемость дружбы, въ вчность любви, въ достоинство человка и благость Провиднія; стремленіе къ неземному; равнодушіе ко всему обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь

, — однимъ словомъ, вся поэзія жизни, все сердце души, если можно такъ сказать, явилось намъ въ одномъ существ, и облеклось въ плнительный образъ Музы Жуковскаго. Въ ея задумчивыхъ чертахъ прочли мы отвтъ на неясное стремленіе къ лучшему и сказали: „вотъ чего не доставало намъ!” — Еще большею прелестью украсили ее любовь къ отечеству, ужасъ и слава народной войны.

Но поэзія Жуковскаго, хотя совершенно оригинальная въ средоточіи своего бытія (въ любви къ прошедшему, которую можно назвать господствующимъ тономъ его лиры)[7], была однакоже воспитана на псняхъ Германіи. Она передала намъ ту идеальность, которая составляетъ отличительный характеръ Нмецкой жизни, поэзіи и философіи; и такимъ образомъ въ составъ нашей литературы входили дв стихіи: умонаклонность Французская и Германская.