Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Вотъ одна изъ причинъ, почему у насъ до сихъ поръ еще нтъ критики. Да, я не знаю ни одного литературнаго сужденія, которое бы можно было принять за образецъ истиннаго воззрнія на нашу словесность. Не говоря уже о критикахъ, внушенныхъ пристрастіемъ, не говоря о безотчетныхъ похвалахъ или порицаніяхъ друзей и недруговъ, — возмемъ т сужденія объ литератур нашей, которыя составлены съ самою большею отчетливостью и съ самымъ меньшимъ пристрастіемъ: и мы везд найдемъ зависимость мннія отъ вліяній словесностей иностранныхъ. Тотъ судитъ насъ по законамъ, принятымъ въ литератур Французской, тотъ образцомъ своимъ беретъ литературу Нмецкую, тотъ Англійскую, и хвалитъ все, что сходно съ его идеаломъ, и порицаетъ все, что не сходно съ нимъ. Однимъ словомъ, нтъ ни одного критическаго сочиненія, которое бы не обнаруживало пристрастія автора къ той или другой иностранной словесности, пристрастія по большей части безотчетнаго; ибо тотъ же критикъ, который судитъ писателей нашихъ по законамъ чужимъ, обыкновенно самъ требуетъ отъ нихъ національности и укоряетъ за подражательность.

Самымъ лучшимъ подтвержденіемъ сказаннаго нами могутъ служить вышедшіе до сихъ поръ разборы Бориса Годунова. Иной критикъ, помня Лагарпа, хвалитъ особенно т сцены, которыя боле напоминаютъ трагедію Французскую, и порицаетъ т, которымъ не видитъ примра у Французскихъ классиковъ. Другой, въ честь Шлегелю, требуетъ отъ Пушкина сходства съ Шекспиромъ, и упрекаетъ за все, чмъ поэтъ нашъ отличается отъ Англійскаго трагика, и восхищается только тмъ, что находитъ между обоими общаго. Каждый, по видимому, приноситъ свою систему, свой взглядъ на вещи, и ни одинъ, въ самомъ дл, не иметъ своего взгляда; ибо каждый занялъ его у писателей иностранныхъ, иногда прямо, но чаще по наслышк. И эта привычка смотрть на Русскую литературу сквозь чужіе очки иностранныхъ системъ до того ослпила нашихъ критиковъ, что они въ трагедіи Пушкина не только не замтили, въ чемъ состоятъ ея главныя красоты и недостатки; но даже не поняли, въ чемъ состоитъ ея содержаніе.

Въ ней нтъ единства, — говорятъ нкоторые изъ критиковъ, — нтъ поэтической гармоніи, ибо главное лицо: Борисъ, заслонено лицомъ второстепеннымъ, Отрепьевымъ.

Нтъ, — говорятъ другіе, — главное лицо не Борисъ, а Самозванецъ; жаль только, что онъ не довольно развитъ, и что не весь интересъ сосредоточивается на немъ; ибо гд нтъ единства интереса, тамъ нтъ стройности.

Вы ошибаетесь, — говоритъ третій, — интересъ не долженъ

сосредоточиваться ни на Борис, ни на Самозванц. Трагедія Пушкина есть трагедія историческая, слдовательно, не страсть, не характеръ, не лицо должны быть главнымъ ея предметомъ, но цлое время, вкъ. Пушкинъ то и сдлалъ: онъ представилъ въ трагедіи своей врный очеркъ вка, сохранилъ вс его краски, вс особенности его цвта. Жаль только, что эта картина начертана поверхностно и не полно; ибо въ ней забыто многое характеристическое, и развито многое лишнее, напримръ, характеръ Марины и т. п. Еслибы Пушкинъ понялъ глубже время Бориса, онъ бы представилъ его полне и ощутительне, то есть, другими словами: подражая боле Шекспиру, Пушкинъ боле удовлетворилъ бы требованіямъ Шлегеля. Но забудемъ на время нашихъ критиковъ и Шекспира и Шлегеля и вс теоріи трагедій; посмотримъ на Бориса Годунова глазами не предубжденными системою, и не заботясь о томъ, чт`o

должно быть средоточіемъ трагедіи, — спросимъ самихъ себя: чт`o составляетъ главный предметъ созданія Пушкина?

Очевидно, что и Борисъ, и Самозванецъ, и Россія, и Польша, и народъ, и царедворцы, и монашеская келья, и государственный совтъ — вс лица и вс сцены трагедіи развиты только въ одномъ отношеніи: въ отношеніи къ послдствіямъ цареубійства. Тнь умерщвленнаго Димитрія царствуетъ въ трагедіи отъ начала до конца, управляетъ ходомъ всхъ событій, служитъ связью всмъ лицамъ и сценамъ, разставляетъ въ одну перспективу вс отдльныя группы, и различнымъ краскамъ даетъ одинъ общій тонъ, одинъ кровавый оттнокъ. Доказывать это, значило бы переписать всю трагедію.

Но если убіеніе Димитрія съ его государственными послдствіями составляетъ главную нить и главный узелъ созданія Пушкина, если критики не смотря на то искали средоточія трагедіи въ Борис, или въ Самозванц, или въ жизни народа, и т. п., то очевидно, что они по совсти

не могли быть довольны поэтомъ и должны были находить въ немъ и нестройность, и неполноту, и мелкость, и незрлость; ибо при такомъ отношеніи судей къ художнику, чмъ боле гармоніи въ твореніи послдняго, тмъ оно кажется разногласне для первыхъ, какъ врно разсчитанная перспектива для избравшаго ложный фокусъ.

Но если бы, вмсто фактическихъ послдствій цареубійства, Пушкинъ развилъ намъ боле его психологическое вліяніе на Бориса, какъ Шекспиръ въ Макбет; если бы вмсто Русскаго монаха, который въ темной кель произноситъ надъ Годуновымъ приговоръ судьбы и потомства, поэтъ представилъ намъ Шекспировскихъ вдьмъ, или Мюльнерову волшебницу-цыганку, или пророческій сонъ