Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Въ конц прошедшаго года поставлена на Московскій театръ извстная комедія покойнаго А. С. Грибодова: Горе отъ ума, и не смотря на то, что актеры играли дурно и ни одинъ изъ нихъ, не исключая даже г. Щепкина, не понялъ своей роли; не смотря на то, что комедія была уже давно знакома большей части зрителей, ибо нтъ узда въ Европейской Россіи, нтъ армейскаго полка, гд бы ее не знали наизусть; не смотря на то, что она не иметъ собственно драматическихъ и театральныхъ достоинствъ, и лучше въ простомъ чтеніи, чмъ на сцен; не смотря на то, наконецъ, что Московская публика видла въ ней собственную свою каррикатуру, — театръ былъ почти полонъ въ продолженіе трехъ или четырехъ разъ ея представленья. Доказываетъ ли это безпристрастіе Московской публики? Или наша насмшливость сильне нашего самолюбія? Или, можетъ быть, мы смотрли на сцену съ такимъ же добрымъ простодушіемъ, съ какимъ извстная обезьяна, глядясь въ зеркало, говорила медвдю:

Смотри-ка, Мишенька: что это тамъ за рожа?

Правда, оригиналы тхъ портретовъ, которые начерталъ Грибодовъ, уже давно не составляютъ большинства Московскаго общества, и хотя они созданы и воспитаны Москвою, но уже сама Москва смотритъ на нихъ, какъ на рдкость, какъ на любопытныя развалины другаго міра. Но главный характеръ Московскаго общества вообще — не перемнился. Философія Фамусова и теперь еще кружитъ намъ головы[16]

; мы и теперь, также какъ въ его время, хлопочемъ и суетимся изъ ничего; кланяемся и унижаемся безкорыстно и только изъ удовольствія кланяться; ведемъ жизнь безъ цли, безъ смысла; сходимся съ людьми безъ участія, расходимся безъ сожалнія; ищемъ наслажденій минутныхъ, и не умемъ наслаждаться. И теперь, также какъ при Фамусов, домы наши равно открыты для всхъ: для зв'aныхъ и незваныхъ, для честныхъ и для подлецовъ. Связи наши составляются не сходствомъ мнній, не сообразностью характеровъ, не одинакою цлью въ жизни, и даже не сходствомъ нравственныхъ правилъ; ко всему этому мы совершенно равнодушны. Случай насъ сводитъ, случай разводитъ, и снова сближаетъ, безъ всякихъ послдствій, безъ всякаго значенія.

Эта пустота жизни, это равнодушіе ко всему нравственному, это отсутствіе всякаго мннія и вмст боязнь пересудовъ, эти ничтожныя отношенія, которыя истощаютъ человка по мелочамъ и длаютъ его неспособнымъ ко всему стройно дльному, ко всему возвышенному и достойному труда: жить, — все это даетъ Московскому обществу совершенно особенный характеръ, составляющій середину между узднымъ кумовствомъ и безвкусіемъ, и столичною искательностью и роскошью. Конечно, есть исключенія, и, можетъ быть, ихъ больше, чмъ сколько могутъ замтить проходящіе: есть общества счастливо отборныя, заботливо охраняющія себя отъ ихъ окружающей смшенности и душнаго ничтожества; есть люди, которые въ кругу тихихъ семейныхъ отношеній, посреди безкорыстныхъ гражданскихъ обязанностей, развиваютъ чувства возвышенныя вмст съ правилами твердыми и благородными; есть люди, постигшіе возможность цли высокой посреди всеобщей пустоты и плоскости; люди, умющіе создавать себ наслажденія просвщенныя и роскошествовать съ утонченностью и вкусомъ; но эти люди, эти общества далеко не составляютъ большинства; и если бы они захотли принять на себя безполезную и молодо странную откровенность

Чацкаго, то, также какъ онъ, явились бы пугалищемъ собраній, существомъ несноснымъ, неприличнымъ и сумасшедшимъ.

Однако и самыя исключенія, находящіяся въ безпрестанной борьб съ большинствомъ, не могутъ совершенно охраниться отъ его заразительности, и невольно, боле или мене, раздляютъ его недостатки. Такъ почти нтъ дома въ Москв, который бы чмъ нибудь не обнаружилъ просвщенному иностранцу нашей недообразованности, и если не въ гостиной, не въ кабинет, то хотя въ прихожей найдетъ онъ какое нибудь разногласіе съ Европейскимъ бытомъ и согласіе съ бытомъ Московскимъ.

Естественно, что это иметъ вліяніе и на самого хозяина; и потому совершенно справедливо, что

На всхъ Московскихъ есть особый отпечатокъ.

Вотъ въ чемъ состоитъ главная мысль комедіи Грибодова, мысль, выраженная сильно, живо и съ прелестью поразительной истины. Каждое слово остается въ памяти неизгладимо; каждый портретъ приростаетъ къ лицу оригинала неотъемлемо; каждый стихъ носитъ клеймо правды и кипитъ огнемъ негодованія, знакомаго одному таланту.