Говорят, из Афин прибыл торговец обувью – человек, у которого ты, по-моему, покупал в прошлом году башмаки с изящными прорезями (ἀνατρήτους ἐμβάδας). Сейчас, рассказывают, он расторговался и привез [помимо обуви] сделанные в Аттике столы[1046]
, которые нужны тебе на лето, и те плащи (ἀναβολὰς)[1047], которые у меня в ходу круглый год. Итак, прежде чем этот чужеземец опередит нас, распродав все или лучшее (ясно ведь, что тот, кто успевает быстрее, думает не о следующем, но о себе), – вызови его к себе и купи у него для меня четыре плаща. Потраченное на меня возмещу сторицей.144 (3). Брату[1048]
Минуло три дня после положения Эсхина, когда ко гробу явилась его племянница (потому, думаю, [так поздно, что] не считала приличным невесте тащиться в похоронной процессии). Итак, она пришла: пришла в пурпуре, в прозрачной вуали, опоясанная золотом и каменьями, чтобы ее внешность не стала дурным знаком для жениха. Рассказывают, что она восседала на кресле с двойным изголовьем и серебряными ножками, страшно браня неуместность случившейся смерти – Эсхину следовало, дескать, умереть либо до, либо после ее свадьбы! – и гневаясь на нас за наше несчастье. С трудом дождавшись седьмого дня – мы еще совершали надгробную трапезу[1049]
– она в обществе старой пустомели кормилицы взошла на колесницу, запряженную парой мулов, и в то время, когда рынок был полон, во всех своих украшениях устроила праздничное шествие, направившись прямо в Теухейру[1050], – где по прошествии семи дней, похоже, в самом деле, украсилась повязкой и, увенчавшись, подобно Кибеле, башней[1051], совершила прогулку.Лично нас этот поступок не оскорбляет, разве что делает явным, что среди моей родни есть люди бессмысленные до крайности. Вот Гармоний – отец «привратника»[1052]
, как сказала Сапфо[1053], – действительно оскорблен, а ведь он был человек, живший воздержно и умеренно, в благородстве же могший потягаться с самим Кекропом[1054]. И вот, внучка того, кто был большим Кекропа – «привратником» и ее дядей Геродом, – продается Сосию и Тибию[1055], если только не верить словам тех, кто нас ради превозносит происхождение матери жениха, производя ее от знаменитой Лайды[1056]. Эта Лайда ведь, как уже рассказывал один логограф[1057], была рабыней из Иккары[1058], купленной на Сицилии – таково происхождение счастливой матери, родившей нашего славного жениха. Раньше она спала со своим хозяином – судовладельцем, затем с ритором – опять же ее хозяином; третьим после этих был такой же, как и она, раб: вначале их связь была втайне от города, затем – на виду у всего города, где она имела в своем искусстве вес. Когда же из-за дряблости морщин она оставила свое ремесло, то стала обучать расцветших девиц и подкладывать их вместо себя чужеземцам. [Я говорю об этом с уверенностью,] ибо ее сын – ритор – утверждает, что отказывается от положенной законом обязанности содержать свою мать[1059], на том основании, что она гетера. Но в сторону закон [– есть куда более важное обстоятельство]! Рожденный таким [как лаидин сын] образом – знает свою мать, сомнения у него есть только относительно второго родителя. А значит – лишенный отца – всю заботу, которую человек благородный оказывает обоим родителям, должен сосредоточить на матери. [А что мы видим?! Жених племянницы покойного Эсхина, воистину, под стать ей самой!]145 (45). Брату[1060]
Этот [– человечишка, о котором я тебе пишу –] и имя раба имеет, и склонности. Не зная об этом, я взял его учителем гимнастики для своих мальчиков, купив у наследников Феодора[1061]
. Это мерзавец искони (ибо и природа, и воспитание его порочны); что до его образа жизни, то он не замедлил стать достойным его природы – с детства он проводил время в харчевнях, на петушиных боях и за игрой в кости, «но сейчас, – как сказал бы Лисий, – он закончен, доведен до совершенства, достиг предела отвратительности». Он ни на самую малость не похож на покровителей палестры – Геракла и Гермеса, – будучи служителем Котитто, всяких закопченных Аттиков[1062] и других такого же рода даймонов[1063], если они существуют; причем все эти [божественные силы определенно] заботятся о нем настолько же, насколько и он беспокоится о них.В этих обстоятельствах я не мог наказать его иначе [нежели он сам себя наказал] – для людей порочных достаточным наказанием является сам их порок[1064]
. Поскольку же опыт показал его [полную] неспособность жить той же жизнью, что и его философствующие хозяева (живущие частной, домашней жизнью), на которых он к тому же навлек позор [своим поведением], то я желаю, чтобы им обладал тот полис, откуда он родом[1065]. Ибо видя этого мастера разврата (πορνότριβα) гордо идущим через агору – увенчанным, пьяным, умащенным миром, полным всякого распутства, кичащимся этим, распевающим что-то соответствующее такой жизни[1066], – мы стали возводить вину на его [прежних] владельцев.