Даже если двигаться по линии жизни по нисходящей, то все равно становится очевидным, что вся система, являясь эпигенетическим ансамблем, нарастает поэтапно, и ни одна стадия, ни одна сила не должна пропустить свои первые элементы, пропустить свой «естественный кризис», но должна сохранить потенцию для обновления на всех более поздних стадиях.
Так, надежда уже в младенчестве содержит в себе элемент своеволия, который, однако, не может устоять перед испытаниями так, как это будет возможно позже, когда разразится кризис раннего детства. С другой стороны, взгляд назад, на «последнюю линию», позволяет увидеть вероятность того, что надежда ребенка уже содержит в себе этот ингредиент, который постепенно вырастет в веру – хотя такое предположение будет сложно защитить от самых фанатичных защитников идеи младенчества. С другой стороны, не означает ли имя китайского мудреца Лао-цзы – «старый ребенок», младенец с белой бородой?
Надежда, как мы уже сказали, возникает из конфликта базового доверия с базовым недоверием. Надежда – это, можно сказать, чистое будущее; и там, где недоверие рано одержало победу, там угасают когнитивные и эмоциональные ожидания. Но там, где торжествует надежда, она, как мы говорили, выполняет функцию переноса сверхъестественного образа главного Другого через разнообразные формы, которые этот образ принимает на промежуточных стадиях (вплоть до конфронтации с высшим Другим) и в любой возвышенной форме. Также она служит неявным обещанием обретения вечного рая, почти уже утраченного. Автономия и воля, предприимчивость и целеустремленность точно так же ориентированы на будущее, которое открыто для выбора – в игре и подготовительной работе – в рамках своей экономической, культурной и исторической эпохи. Начало выбора идентичности и верности (преданности), в свою очередь, будет связано с некими конечными комбинациями ценностей и видов деятельности. Юность в союзе с доступными ей идеологиями открывает для себя огромный спектр возможностей – от «спасения» до «проклятия»; любовь же в начале зрелого возраста вдохновляется мечтами о том, что можно делать и о чем заботиться вдвоем. Однако с любовью и заботой зрелого возраста постепенно усиливается действие наиболее критичного фактора середины жизни, а именно осознание того, что окно возможностей сужается условиями, выбор которых уже необратимо сделан либо самим индивидуумом, либо судьбой. Условия, обстоятельства, связи, отличающие этот выбор, навсегда становятся реальностью. Теперь взрослый человек должен сконцентрироваться на пожизненной заботе о том, что он выбрал, или на том, что было выбрано или продиктованно неотвратимой судьбой. Эта забота будет им осуществляться в рамках технологических требований данного исторического момента.
Таким образом, постепенно, с приходом каждой новой силы возникает новое чувство времени, а вместе с ним – чувство необратимой идентичности: постепенно человек, становясь тем, кем он заставил себя быть, станет тем, кем он и был на самом деле. То есть самим собой. Лифтон (Lifton, 1970) дал четкое определение «выжившего», однако человек в зрелом возрасте должен осознать (как осознал это царь Лаий), что создающий выживает за счет того, что он сотворил. Однако человек осознает это далеко не полностью; напротив, представляется, что стадия генеративности, при условии блокировки чувства стагнации, характеризуется в высшей степени ожидаемым игнорированием угрозы смерти. Юность по-своему в гораздо большей степени занята проблемой смерти, чем зрелость; при этом взрослые, занятые «управлением мира», участвуют в важнейших ритуалах – религиозных, политических, творческих, – которые мифологизируют и церемонизируют смерть, придавая ей обрядовое значение и соответственно обеспечивая ее интенсивное социальное присутствие. Юность и старость – то самое время, когда мечтают о возрождении и перерождении, тогда как зрелость занята реальным деторождением и получает вознаграждение в форме уникального чувства бурлящей жизни и бесконечной исторической реальности – чувства, которое молодым и старым представляется невозможным, потому что оно отрицает мрак небытия.