Полонез

— Поговорим начистоту, пан Войцех, — говорю неторопливо. — Мне очень не нравится, что Лелевель связался с англичанами и берёт у них деньги. И я хочу этому помешать… с вашей помощью. И предательством это не считаю. Он мне, может быть, и доверяет. А я ему с некоторых пор — нет, чёрт побери!

Каминский пожимает плечами.

— Не понимаю, — произносит решительно. — Ну, берёт. Не себе же в карман! Политическая работа, поддержка эмигрантов — это всё требует средств, а где их ещё взять?

— Лучше бы себе в карман, — возражаю со вздохом. — На эти деньги Лелевель сейчас готовит вторжение.

— То есть?

Я коротко рассказываю ему о планах полковника Заливского разжечь в Царстве Польском партизанскую войну.

— Бог весть, чем всё это закончится, — подвожу итог. — Ясно одно: опять польётся кровь. И русская, и польская. И каждая капля будет оплачена английскими деньгами… И самое грустное, что пан Лелевель это понимает. Ещё как понимает! Просто ему это безразлично. Он большой политик и ради достижения своих целей пойдёт на всё. Если ради свободы и независимости понадобится завалить русскую армию польскими трупами, его и это не смутит. А британцы денежек подбросят, подбросят. Пять саквояжей, десять, да хоть сто! И продолжат воевать с Россией руками поляков.

Каминский поражён. Он молчит, опустив глаза и машинально катая хлебные шарики.

— И не забудьте, что к войне подключатся известные нам с вами «народные мстители», — добавляю мрачно. — Не хочу даже думать, какой простор и раздолье для них откроется в новой ситуации… А чего от них ждать, мы знаем. Калушинская беда показала.

Каминский встаёт и, сунув руки в карманы, подходит к окну. За окном вечер и темнота. Лишь тусклый свет уличных фонарей посильно борется с окружающим мраком. Боюсь, что на душе у моего товарища так же сумрачно.

— Плохо, — произносит пан Войцех, повернувшись ко мне. — Новая кровь, новые жертвы… Нельзя этого допустить, тут я с вами согласен. Но что же делать? Где выход? Я патриот, я хочу свободы для Польши. В этом смысле я с Лелевелем…

— Быть патриотом и быть фанатиком — вовсе не одно и то же, — говорю сурово. — Что делать и в чём выход? Тут я пас. Я не политик и в масштабных категориях не силён. Однако я знаю, что надо делать здесь и сейчас. — Каминский выжидательно смотрит на меня. Поймав его взгляд, заканчиваю твёрдо: — Я хочу сорвать кровавую авантюру и сделаю для этого всё, что в моих силах.

— А почему бы не объясниться с Лелевелем начистоту? Насколько я знаю, вы входите в его окружение…

— Если бы всё так просто, пан Войцех… Лелевель и люди из его ближайшего окружения именно фанатики. На ненависти к России помешаны, ради независимости Польши пойдут на всё. Понадобится, так заключат союз не то что с Англией, — с дьяволом.

«А того не понимают, что в некотором смысле Англия гораздо хуже дьявола», — высказываю мысленно своё личное мнение.

Ну, вот, — часть карт открыта… Каминский садится и, не глядя на меня, разливает коньяк по рюмкам. Жадно, одним глотком, выпивает свою и тут же наполняет снова.

— Что вы намерены предпринять? — спрашивает медленно.

Испытываю внутренне облегчение. Это уже деловой разговор. Не знаю, сумел ли я убедить бывшего следователя в своей правоте, но есть ощущение, что, как минимум, он не кинется завтра в Комитет, чтобы разоблачить мою измену.

И ещё… Я бы не хотел потерять наметившуюся дружбу с паном Войцехом. За последние недели общение с этим человеком стало для меня отдушиной, которой так не хватает в Париже. Странное дело! Вроде бы нахожусь постоянно в эмигрантской гуще, — то на заседаниях малого совета, то на собраниях-чаепитиях в особняке… Отчего же душа тяжко больна одиночеством?

— То, что я намерен предпринять, прямо вытекает из того, что вы уже сделали, пан Войцех, — говорю несколько туманно. Впрочем, тут же поясняю: — Мало устроить скандал. Надо его ещё и обнародовать. С первой задачей вы справились блестяще. Теперь моя очередь.

— А именно?

— Вы собственными руками создали чрезвычайно пикантную ситуацию. Нападение на английского дипломата Гилмора и его деньги, разбросанные к радости оборванцев, затем появление на авансцене лидера польских эмигрантов профессора Лелевеля… Ни секунды не сомневаюсь, что уже завтра о деньгопаде будет говорить весь Париж.

— Ещё как…

— Но этого мало. Надо, чтобы историю расписали парижские газеты, причём в нужном для нас русле. И чтобы непременно прозвучал вопрос: что, собственно, связывает помощника английского посла Гилмора с его денежным саквояжем и председателя Польского национального комитета?

Каминский смотрит на меня с интересом.

— А как вы думаете этого добиться?

— Есть некоторые возможности… — бросаю загадочно.

— Странный вы человек, — говорит вдруг Каминский вроде бы ни к селу, ни к городу, пристально глядя на меня.

В глазах стоит невысказанный, однако легко читаемый вопрос. Спешу удовлетворить законное любопытство своего товарища.

— Человек как человек, — произношу медленно. — Такой же шляхтич и патриот, как и вы. И так же, как вы, если понадобится, готов отдать жизнь за родину.