Польский театр Катастрофы

Урок, получаемый зрителем в сцене, представляющей симультанные истории Менахема и Зигмунта, которым в одной и той же мере пришлось пройти через смерть своих сыновей, несет в себе крайний конформизм, позволяет верить, что жизнь сама сравняет счета. Не хочу сказать, что это философия таблоидов, но это уж точно мировоззрение такого общества, которое не диагностировало те ресентименты, на которых покоится его ощущение «спаянности». Уважение к этим ресентиментам становится фундаментом скрытых негоциаций со зрителем, условием того, чтобы тронуть зрителей тем, что скрывается за словом «наше», объединяя «польское» и «еврейское». Слободзянек, непрямой дорогой и наверняка бессознательно, возвращается к принципу, от которого когда-то предостерегал Ян Блонский: уравновешивания претензий между поляками и евреями. Рецензент немецкой газеты выразил это прямо: «Убийство евреев в пьесе довольно однозначно мотивируется тем, что те сотрудничали с (оккупировавшими эту территорию в 1939 году. — Примеч. пер.

) советскими властями и выдавали поляков. „Плохим“ является не только антисемит Зигмунт, но и еврей Менахем (которого спасла влюбленная в него полька Зоха), который после окончания войны вербуется в Управление безопасности, чтобы отомстить полякам, участвовавшим в убийствах июля 1941 года. В этом смысле он соответствует шаблонному образу садистского „жидо-большевика“»

[967]

. Принцип уравновешивания претензий позволяет автору «Нашего класса» защищать идею общей истории и — благодаря демонстрации собственной объективности — добиться доверия публики. Осуждаемый Блонским принцип «уравновешивания» внедряется исподтишка (т. е. он не используется открыто или каким-либо провокационным способом) благодаря примененным Слободзянеком правилам хорошо написанной пьесы: фигурам многозначности, методе контрапункта и нахождения «бархатных шкатулочек» в фигурах преступников. Все это обнажила Анна Биконт в приведенном выше интервью, путем конфронтации персонажей драмы с их реальными прототипами. Сначала — спрашивая о фигуре Зохи: «Зоха спасает Менахема, но отказывается подать воды Доре, его жене, которая в тот знойный день, когда совершались убийства, умирала от жажды на площади с младенцем на руках. С Выжиковской было как раз наоборот. Она ездила в гетто, контрабандой провозя продукты питания». Потом — доходя и до фигуры Менахема: «Ты создал такого Менахема, который весь словно соткан из антисемитских стереотипов: еврей, который мстит полякам, расправляясь с польскими патриотами в казематах УБ. Менахем, также как Шмуль Васерштайн, выжил в войне, прячась у польской крестьянки. Даже такой неплохой историк, как Томаш Стшембош, ничего не проверяя, сразу же поверил, что Васерштайн работал в УБ, и долго был не в состоянии расстаться с этой, столь привлекательной, версией. В то время как Васерштайн благодаря своей предприимчивости стал в Коста-Рике магнатом в сфере обувного бизнеса, а с УБ никогда не имел ничего общего»[968]. Оба приведенных Анной Биконт примера указывают на характерную для Слободзянека склонность к сбалансированию «хороших» и «плохих» поступков героев. Трудно отделаться от впечатления, что в этом случае конфликт между художественной правдой и «нехудожественной правдой», о которой когда-то писал Хенрик Гринберг, работает на статус-кво и защитные механизмы. Когда Иоанна Деркачев спросила Тадеуша Слободзянека о работе скорби в «Нашем классе», он ответил: «Может, это прозвучит претенциозно, но мне тут было важно попытаться дойти до катарсиса. Ведь об этом идет речь в театре: сделать так, чтобы люди могли что-то пережить. Войти в столь интенсивный контакт с внутренней грязью, высвободить в себе место для чего-то иного. Режиссер Павел Водзинский считает, что катарсис — это нечто почти физиологическое: внезапно из организма убираются все наслоения, генерируется свободное духовное пространство. Эта интерпретация близка мне и как директору Лаборатории Драмы, и как писателю. Я пытаюсь обращаться к тому, что несет самый большой эмоциональный заряд и силу воздействия на зрителя»[969]. Об эмоциях зрительного зала могут свидетельствовать регулярно повторяющиеся после спектаклей «Нашего класса» овации стоя. О катарсисе писали также многие рецензенты. Хотя катарсис всегда приветствуется, в данном случае он представляется прежде всего формой выражения облегчения, что процесс проработки прошлого мы уже оставили позади.