Польский театр Катастрофы

Это первая характерная черта драмы Слободзянека: все, что плохо, преступно и до сих пор утаивалось, становится видимым и называемым. Более того — зло сценично, оно дает хороший материал для драмы — так утверждает автор. На этом как раз основана используемая автором в этой драме риторика «откопанной правды». Критерием авторской бескомпромиссности и способом ее узаконивания становится искренность героев по поводу их сексуальных переживаний. Когда Дору изнасилуют ее бывшие одноклассники, она признается зрителям в тайном ощущении сексуального наслаждения, которое она тогда испытывала. Мы, однако, не почувствуем себя удивленными или шокированными ее признанием, поскольку к тому времени уже овладеем правилом: драма тяготеет к телесности скорее рассказываемой, нежели переживаемой. А Хенек, держащий в это время Дору за ноги, уже одет в сутану, что заранее бросает тень наших подозрений на его будущее священническое призвание. Он не присоединяется к изнасилованию, а под конец драмы мы узнаем, что существовало подозрение, будто в поздние годы он тяготел к «румяным мальчикам-алтарникам». То есть он был не способен к изнасилованию совсем по другим причинам, чем нам поначалу казалось. В лоб, без обиняков представлены зрителям также и обстоятельства убийства Якуба Каца, приговоренного за предполагаемое сотрудничество с советскими оккупантами, а также детали первой брачной ночи Рахельки и Владека. Любую жестокость можно рассказать — кажется, утверждает Слободзянек. Насилие, которое присутствует в этих рассказах, ничем не отличается (может, только степенью эскалации, но точно не «субстанцией») от того, как описано насилие, совершенное 10 июля 1941 года, когда жители Едвабне убили своих еврейских соседей — тогда как раз погибла Дора и ее ребенок. Мы все время находимся в одном и том же пространстве обнаженных мотиваций человеческих действий. Нельзя сказать, что мы слушаем эти рассказы совсем бесстрастно, но все время ощущаем отчетливую модель, в которую они складываются — а это стабилизирует эмоции зрителей, укрепляет их убеждение, что существуют универсальные законы человеческого поведения. Кто-то ведет нас сильной рукой, умело составляет рассказы. Ничто тут не рассказывается просто так, ничто не будет отдано на волю нашего собственного суждения, ничто не спровоцирует сомнений и вопросов. Ничто не способно пошатнуть мировоззрение автора, который заявляет тут претензии на то, чтобы быть спикером коллективной памяти.