Польский театр Катастрофы

Дорота Кравчинская и Гжегож Воловец, размышляя о «еврейском вопросе» в послевоенной польской литературе, обращают внимание на существенный момент: борьба за терпимость, уважение для этнической или культурной инакости составляла нечто вроде маскировочного фасада для реализации совершенно противоположной идеологической задачи — создания национально-унифицированного коммунистического государства (что могло стать вполне солидной основой для потенциального консенсуса между властями и церковью, хотя бы в вопросе массовой эмиграции польских евреев после войны). Скрытая поддержка антисемитских взглядов могла в любой момент оказаться полезным политическим инструментом. Исходя из этого, усилия были направлены не столько на то, чтобы по-настоящему проработать память польского общества о Катастрофе, сколько на то, чтобы исключить ее из общественного круговорота картин, текстов, эмоций: «на практике […] еврейская проблематика, независимо от того, как она была бы подана, при соцреализме оказалась почти полностью исключена из обихода»[325]

. Со столь радикальным тезисом полемизировал Славомир Бурыла, делая обзор соцреалистической литературы, в которой появляется еврейская тематика. Оказывается, что этих произведений было вовсе немало. Более того, они обнаруживают — порой шокирующим образом — активное участие части польского общества в процессе уничтожения евреев (шантаж, выдача скрывавшихся людей гестапо, присвоение еврейского имущества). Конечно, условием обнародования этих картин была идеологическая транзакция: недостойное поведение во время войны оказывалось приписано героям, отождествляемым с широко понимаемыми «реакционными силами». Можно, таким образом, поставить вопрос: были ли идеологические конструкции такого рода необходимым условием поддержания памяти польского общества о Катастрофе или же память о Катастрофе подвергалась абсолютной идеологической инструментализации и была, в этой связи, всего лишь орудием формирования «правильных» взглядов? Второй вариант представляется менее вероятным хотя бы потому, что идеологи тогдашнего государства прекрасно отдавали себе отчет в том, насколько распространен и мощен польский антисемитизм. А ведь подобная идеологическая операция увенчалась бы успехом только если бы успешной была апелляция к сочувствию по отношению к еврейскому опыту. Равнодушие же и враждебность по отношению к евреям должны были вызвать только нарастание неприязни по отношению к пропагандистским усилиям государства. Могло ли быть «намерение скомпрометировать противников коммунистического режима»[326]

при помощи «еврейского вопроса» идеологически эффективным в таких условиях?

Обращает внимание побочный характер этой темы. Фигуры евреев чаще всего носят эпизодический характер. Сюжетные линии, связанные с ними, оказываются связаны с композицией целого непрочно, а некоторые из них вообще кажутся лишними вставками, могут показаться читателям неясными, оборванными, плохо встроенными в течение событий. А ведь, как объяснял Петр Пётровский, как раз композиционные правила были одним из основных инструментов воздействия соцреалистического искусства.

«Вывод Дороты Кравчинской и Гжегожа Воловца, что проблематика Катастрофы оказывается в литературе соцреализма абсолютно на периферии, представляется слишком категорическим. Конечно, Катастрофа не вписывается в мейнстрим литературы эпохи сталинизма, так же как и проявляющиеся в ней — время от времени — оккупационные и военные мотивы. Она не является даже побочной темой»[327]

, — пишет Славомир Бурыла, осторожно обращая внимание на трудности, связанные с идеологическим и художественным обоснованием присутствия еврейских мотивов в соцреалистической литературе. «Проделанный мною обзор позволяет, скорее, говорить о неожиданно богатом (при сохранении соответствующих пропорций) присутствии Холокоста в литературе. Неожиданно богатом, если обратить внимание на идеологические правила, согласно которым предпочтительной была строго определенная разновидность тематики, а также, мягко говоря, на не слишком благоприятную атмосферу, которая в то время царила вокруг всего, что ассоциировалось с еврейской проблематикой»[328]. Стоит тут подчеркнуть формулировку «неожиданно богатое». Что она в этом контексте означает? Неожиданно богатое вопреки ожиданиям, идеологическим установкам, вне логики политической и пропагандистской эффективности.

3