Польский театр Катастрофы

ПРОФЕССОР. Да был, был в состоянии.

ОЛИМПИЯ. И не пытайся мне это внушить! Еврей больше разбирается, как прислуживать в костеле, чем ты имеешь представление об этой работе!

ПРОФЕССОР (быстро

). Прошу тебя, только не выпали чего-то такого при Майзельсе! Этот человек страшно чувствителен. И кроме того, у него такие измотанные нервы…

ОЛИМПИЯ. Ну вот я и не знаю, зачем ты его пригласил.

ПРОФЕССОР. Ну я же тебе уже говорил. Одноклассник по гимназии… Приехал всего на пару дней. У него тут какое-то дело. Хотел нас навестить. Так что…

ОЛИМПИЯ. Но почему именно сейчас? Я уверена, что он всем испортит настроение. Я не люблю быть в обществе людей с переживаниями! [343]

Майзельс, таким образом, — гость, которого не очень ждут; он тот, кто сам напросился, тот, кто может нарушить гармонию среди собравшихся. Антисемитский мотив введен очень незаметно (и так — во всей пьесе): с помощью «невинного» высказывания Олимпии. Майзельса в глазах жены Мокшицкого стигматизируют скорее те муки, через которые он прошел, чем его еврейское происхождение (хотя в этом случае эти две вещи неразрывно между собой связаны). Лютовский тут осторожен, хотя по сути очень недвусмыслен: дает понять, что не только бывший коллаборационист Гродецкий является в этой пьесе антисемитом. Майзельс — это кто-то из прошлого; кто-то, кого давно не видели (можно, таким образом, задать вопрос, почему хозяин дома в течение пяти послевоенных лет избегал встречи с якобы столь близким ему человеком). Когда в конце концов он появляется и будто бы оказывается смущен столь многочисленным обществом, профессор Мокшицкий выводит его в другую комнату, чтобы там спокойно с ним поговорить. Беспрестанная изоляция Майзельса в драме Лютовского становится навязчиво возвращающейся мизансценой. Жена профессора Мокшицкого приветствует Майзельса очень холодно, сдавленно и вскоре переключается на других гостей.

Когда Майзельс оказывается наедине с другом, он ему прямо объясняет причины своего смущения и неловкости: «Знаешь, Виктор, как я на них всех смотрю? Я смотрю на них так, будто хочу ответить себе на вопрос: укрыли бы они меня, хоть кто-нибудь из них, если бы каким-то недобрым чудом вдруг вернулись те времена»[344]. Это, пожалуй, самая беспощадная и политически самая смелая реплика во всей пьесе. Мокшицкий шокирован этим признанием, считает его проявлением болезненной сверхчувствительности, просит друга опомниться, забыть страшное прошлое, выкрикивает: «Ты должен лечиться». Это представляется обоснованным в той мере, в какой каждое возвращение к травматическому прошлому вызывает у Майзельса сильные телесные реакции: он слабеет, у него колет сердце, он задыхается, теряет дар слова или вдруг начинает кричать. Его страдающее тело воспроизводит всю ту «порнографию» страданий, бороться с которой призывал Александр Боген и которую осуждал Болеслав Берут. Также и Мокшицкий, когда слушает рассказ друга о том, каким образом во время войны его унизил польский врач-антисемит (велевший ему обнажить половые органы, а затем закрывший его, перепуганного, на ключ в своем кабинете), вдруг начинает кричать: «Прекрати это рассказывать!» После того как Майзельс уходит с дня рождения, гости коротко, но страстно обмениваются мнениями. И что характерно, трагические переживания Майзельса во время Катастрофы тотчас мобилизуют нарциссическое, страдающее польское «мы». На сочувственное замечание одного из гостей: «Да, этот человек выглядит как тот, кто через многое прошел…» кто-то другой отвечает: «А мы что, не проходили?»[345] Впрочем, и сам Майзельс знает, что его присутствие «отравляет» других, что его переживания исключают его из общества, что никто не хочет слушать его рассказ, что его случай неизлечим: «Я отравляю!» Когда в конце концов он встречает своего преследователя в клинике, которой заведует Мокшицкий, он переживает сильное потрясение; по распоряжению Мокшицкого его отвозят домой, то есть в очередной раз изолируют от других (хотя в этой ситуации более логично было бы оставить его в больнице). Как видно, его случай не поддается чудесному излечению в соцреалистической клинике.