ПОНЕДЕЛЬНИК

«Что ей здесь понадобилось?» – думаешь ты раздраженно, растираешь окоченевшие

руки у весело трескающего костра.

- Согрелись? – Адель вернулась с большой шляпной коробкой. – А я все нашла. Как

удачно все складывается. Она стояла на самом видном месте, а мне-то казалось, что коробка

в сараях, и так не хотелось в них лезть. Холодно все-таки.

Оперная певица бросает в камин поленья и продолжает бездумно тараторить милые

глупости, совсем так же, как в вашу первую непредвиденную встречу. Она говорит о

красивом старье дачных закромов, об аромате шоколада в ледяном доме, о 20-х годах, когда

он был построен, о нежелание что-либо здесь менять, о детских играх, о летней луне, о том,

как ее отец шутки ради пытался однажды ночью пристрелить из ружья зашедшегося в

любовных трелях соловья. А ты тем временем молчишь и все никак не можешь понять – в

такую даль и собачий мороз вы тащились всего лишь ради какой-то шляпки?! Но Адель, по-

видимому, не считает нужным оправдываться, она поставила шляпную коробку на стол и

вновь исчезает, чтобы на этот раз вернуться с готовым питьем.

- Я добавила в шоколад немного коньяка, - объясняет девушка, усаживаясь в соседнее

кресло и вытягивая ножки к раскаленному камину. Пьет ароматную смесь.

- Ой, вспомнила!

Убегает куда-то, возвращается с толстыми пледами, укутывает тебя, довольная садится в

кресло и драпируется сама. Дом тут же заглотнула сельская тишина, прерываемая лишь

уютным огненным потрескиванием и иногда – громкими выстрелами отлетающих искр.

Адель задумалась и молчит. Ты тоже.

- Откровенность за откровенность, хорошо? - спрашивает она наконец.

- Что? – переспрашиваешь ты.

- Признание за признание. Начну я, - Адель ставит чашку на маленький столик и, не глядя

в твою сторону, бесстрастно рассказывает, - Состояние Никиты мне знакомо. Когда ты

повинен в чьей-то смерти, но при этом не являешься убийцей. Конечно, хочется пойти в

милицию и заявить на себя, – прекрасно его понимаю. Позавчера вечером я зашла в гости к

130

моему свекру Степану Михайловичу, он еще был жив… Я приготовила ужин, после хотела

помочь ему лечь в кровать, но мы разговорились и долго не могли остановиться. Столько

всего произошло за последние дни. Смерть Сысоя, кто-то снял все деньги с его счета,

Филипп вернулся в город, Никита без объяснений приехал, хотя должен был читать лекции в

Петербурге. Как будто все наше прошлое всколыхнулось. Я так и сказала Степану

Михайловичу – ошибка, допущенная, не предотвращенная в прошлом не могла остаться без

продолжения. Он пытался меня переубедить, заверял, что прошлое в прошлом, не нужно

есть себя. И тут я взорвалась. Почему именно я ем себя? А почему он так спокоен, почему

все эти годы он не пытался что-нибудь предпринять, хотя происходящее во многом на его

совести? Я сказала… нет, я кричала, что отцы города Вышнего: наш с Никитой папа, отец

Филиппа, сам Степан Михайлович – многое должны не только нам, но всей стране. Как они

это допустили? Неужели не ясно, что речь идет о безумно опасных вещах, о страшном

предательстве, и ведь предана была не только дружба, – это риск государственных

масштабов. А мы? Как он может спать спокойно, когда оба его сына убиты, когда Никита в

любую секунду может погибнуть, когда Филипп оказался морально изуродован? Все это на

ответственности отцов города, и история до сих пор продолжается, механизм уничтожения

запущен – кто, кто его остановит? Конечно, я понимала, что этими словами мучаю Степана

Михайловича, но ничего не могла с собой поделать. Он весь раскраснелся и начал кричать на

меня, брызгаясь слюной. Мне кажется, я ненавидела его в тот момент. Он назвал меня

неблагодарной, а Филиппа и Никиту – избалованными детьми, и все-таки отказывался

верить, что опасность попросту здесь – на пороге. Ничего не случится, это история давних

лет. Тогда я окончательно вышла из себя, – надо же быть настолько слепым, хранить такую

идиотическую верность своему самообману! И я ему все рассказал, перечислила ему все то,

что он отказывался видеть, в чем сам был виноват… Как жестко с моей стороны. Ведь он

беззащитен перед этими обвинениями, он всего лишь жалкий старик. Степан Михайлович

отказывался верить, – и я видела, как он хватается за сердце, он кричал – ты сумасшедшая, я

сам пострадал и много лет не хожу из-за Силы. Когда Филипп и его отец уезжали, мой папа в

отчаянии пытался остановить их машину, Степан Михайлович бросился его удерживать и

случайно попал под колеса. Да, я знала об этом, но все равно не остановилась. Вы убийца и

предатель – это были мои слова. Он, конечно, еще больше разволновался, стал орать, что он

жертва, инвалид, потерял сына, но несмотря на это пошел нам навстречу, что-то сказал о

помощи Филиппу, вроде как помогает ему, чтобы все мы могли снова быть вместе, как