Понкайо

Она все реже выходила на веранду: щелканье птиц и громкие разговоры соседок давили на барабанные перепонки, ее мучила головная боль. Девушка часами напролет неподвижно лежала на кровати или спала. Ей полюбилось спать. Иллюзии больше не терзали ее, теперь она упивалась видениями прошлого. Именно таких снов она и ждала, им сопротивляться не хотела, принимала их подобно живительному экстракту панацеи, в притуплении погружалась в успокаивающую пучину анестезии. Все чувства, когда-то ею испытанные, все слова, когда-то ею сказанные и сказанные ей в реальности столь далекой и уже не существующей, она проживала вновь.

Едва проснувшись поутру, через час или два она опять спала. В следующий раз Инга открывала глаза уже после обеда, обводила тарелки равнодушным взглядом, переворачивалась на другой бок и дремала, пока не погружалась в анестезию. Просыпалась обессиленной и не хотела вставать с кровати, лежала и вспоминала все, что увидела и хотела бы увидеть. Не проходило и часа, как она снова спала. Она стала одержима снами, только в них чувствовала себя живой, только так могла еще раз увидеться с ним. Инга боялась забыть его лицо, забыть чистый бархатистый голос и медовый смех, который сводил ее с ума, забыть мягкое касание сильных рук. Во сне Филипп неизменно оказывался рядом, любимый и нежный, самый родной, только этими мгновениями она и дышала.

После того как подсознание прекратило мучить ее утопией счастливых сценариев, в которых Инга и Филипп сбегали из плена или, отбившись от изуверов еще на пляже, вместе возвращались на материк, узница больше не видела таких снов. И скучала по ним. К чему обманывать себя?.. Как бы ни терзали ее сладкие минуты воссоединения с Филиппом, разве она отказалась бы прочувствовать все это еще хотя бы раз? Но потом Инга поняла, что лучше жить реальными воспоминаниями, чем неисполненными мечтами. И девушка протягивала руки болеутоляющему забытью, погружалась в него и слушала чистый бархатистый голос, целовала Филиппа, нежилась в его руках, говорила с ним, обнимала.

Разве могла она отказаться от видений столь упоительных и благословенных в своем умерщвлении? Инга спала целыми сутками, бодрствуя в сумме каких-то два-три часа. Подносы с едой оставались нетронутыми: она больше не испытывала голода. Инга просыпалась только затем, чтобы сходить в туалет или глотнуть воды из походной фляги, которая стояла на полу между тумбочкой и кроватью. День и ночь проходили фоном и больше не волновали девушку. Ничто ее не волновало. Она уже не тяготилась мыслью о приручении, не боялась оказаться во власти душегуба. Кто это вообще?.. Почему она так его называет? Наверно, это плохой человек. Инга не помнила. Да и какая разница? К чему все эти тревоги? Девушка просовывала руки под пропитанную дымом подушку, зарывалась в нее лицом и закрывала глаза.

Сколько дней продолжалось это умиротворяющее самозабвение, Инга не знала, но однажды оно оборвалось все той же повелевающей рукой. Требовательно встряхнув узницу за плечо, душитель громким басом выдернул ее из ласковых объятий забытья и вернул в одиозную реальность. Ингу заставили сесть, но долго в таком положении она пробыть не смогла и вскоре опять опустилась на теплую подушку. На двух перекликавшихся между собой пиратов она даже не взглянула.

– Инга, не смей спать, я сказал! – Изувер шагнул к ней и больно дернул за руку, возвращая в прежнюю позу.

Инга сложила руки на коленях и уставилась перед собой в ожидании, когда пираты наговорятся и уйдут, а она вернется к Филиппу. Увидит его глаза, услышит необыкновенно бархатистый голос и медовый смех, крепко обнимет, проведет по курчавым волосам. Из-за того, что он всегда коротко их остригал, они были жесткие, как тонкая проволока, – совсем такие, какими показались ей тогда в больнице.

Инга не вслушивалась в болтовню пиратов, но краем уха улавливала резкие нотки недовольства. Воздух завибрировал от ругательства – и пространство стремительно надвинулось на нее массивной фигурой палача. Ингу рывком подняли с кровати и куда-то повели. Прохладные доски под босыми ногами сменились нагретой землей; привычная сумрачность обступленной зеленью каморки взорвалась фантасмагорией яркого дня. После длительного пребывания в другой реальности с ее собственным солнцем, аляповатое кружево тени и света прожигало сетчатку. Крошечные солнечные прожекторы выискивали что-то в листве, выписывая им одним известные фигуры. Глаз суетливо метался среди ослепительно белых прогалин, вызывающих головокружение и беспорядочный рой желто-зеленых «мух»; тело покачивалось под всеобщим волнением, стараясь подстроиться под оптическую пульсацию. Инга пошатнулась и чуть не упала, палач грубо встряхнул ее и приказал смотреть под ноги.