Порою блажь великая

Хэнк не попытался вдохнуть свой воздушный груз в эту безжизненную дыру. Он медленно поднял лицо, стоял, глядел на водную гладь, безразлично и невозмутимо распростертую над Джо. Безразлично, без отличий, едина и одинакова во всю ширь, во всю даль реки, до самого моря. (Но Джо Бен мертв, ты понимаешь это?) И время затикало снова — жди — все громче и жестче. И мутило, и тошнило… (Маленький сукин-сынчик мертв. И все же, маленький гоблин мертв, понимаешь? несмотря на подкативший приступ тошноты, несмотря на распирающую пустотой утрату, какая всегда бывает сразу после смерти близкого, Джо Бен мертв, ты понимаешь? я испытал что-то вроде облегчения. Я устал, почти до смерти, и мне полегчало при мысли, что скоро можно будет передохнуть. Переждать. Давно устал. Осталось малое: дотащить старика до пикапа, отвезти в город, в больницу, и, наверно, все закончится. Наконец-то закончится. После стольких-то… Господи, скольких? После, по меньшей мере… с того момента, как я старика увидел, как он сбегал по склону от пикапа, взбудораженный до крайности. Нет Раньше. С самого раннего сегодняшнего утра. Или ночью, когда встал и увидел свое отражение. Нет. Еще раньше. С того дня, когда Джоби приобщил меня к футболу и сделал своим героем. С того, как он прыгнул в океан, чтоб я с ним наперегонки… С того, как старик приколотил эту тарелку над моей кроватью. С того, как Мозгляк Стоукс пристал к старому Генри по поводу бати. С того, с того, с того…)…покуда — он стоял, ждал, все смотрел на это место на воде — жжение в легких не запрудило обратный поток мыслей — «Но ты мертв, Джоби, черт, урод, ты мертв, мертв» — и он выдохнул застоявшийся воздух громким, захлебным всхлипом…

Чем больше темнело на трассе, тем чаще попутные моторизованные добрые души останавливались, спрашивали, не подбросить ли меня. Я вежливо отказывался и стоически шагал дальше, овеянный восхитительным ореолом мученичества. Эта прогулка, мнилось мне, все более преисполнялась религиозного смысла, вроде паломничества в веригах. Я шел к своей Мекке, к своему спасительному святилищу — и в то же время накладывал на себя епитимью дождем и холодом за грех, который намерен был совершить, добравшись до места. И, хотите верьте, хотите нет, чем ближе подбирался я к дому, тем слабее был дождь и теплее воздух. Недурная перемена декораций, подумал я, после слякотных улиц и демонических докторов…

(Забравшись на край бревна, по-прежнему торчавшего в воде, я впервые с самой катастрофы заметил, что немножко распогодилось. Ветер почти совсем улегся, а дождь стихал. Минуту или около того я отдыхал на бревне; потом достал из кармана несколько здоровых крепежных скоб и разводной ключ. Нащупал в подводной тьме обмякшую руку Джо Бена. Поддернул на ней рукав и закатал в тугую манжету. И прибил его к бревну. Нащупал другую руку и сделал то же самое. Паскудная была работа — вгонять скобы гаечным ключом через плотную ткань, замах наполовину в воде. Я достал из кармана платок и повязал его на сук, тот самый, что огрел меня по спине. Закончив, встал — и уже чувствовал какое-то шевеление внизу: прибывающая вода поднимала бревно. «Продержаться бы Джоби еще минут двадцать…» Затем соскочил с бревна в ягодные заросли и полез к тому месту, где оставил старика.

Когда карабкался к пикапу, старик от тряски очнулся. Вертел бедной старой головой туда-сюда, пока я прогревал движок, все спрашивал: «Что? Что, черт возьми, случилось?» — или: «Ты что, гипс на другую граблю мне переставил, или что?»