Портреты (сборник)

Бротон пишет не церкви, а собственную мастерскую в Фалмуте и обшарпанную бильярдную. В истории голландской живописи Санредам принадлежит к поколению, непосредственно предшествовавшему Вермееру; в истории английского искусства последнего времени Бротон – наследник Коссофа и Ауэрбаха. Так что параллель между Бротоном и Санредамом заключается не в стилистическом или иконографическом сходстве; бильярдный стол совсем не похож на алтарь. Общее – завороженность тем, как свет может падать на предметы и обживать пространство в интерьере.

И в мастерской, и в бильярдной, в пространстве между стенами и на полу, находятся различные предметы и мебель: стулья, письменный стол, бильярдный стол (часто накрытый белым чехлом от пыли), еще один письменный стол, мольберт, картины, составленные одна к другой у стены, двери, оконная рама, антикварные мелочи, одежда, а также самый обычный мусор. И на этих картинах свет (как и чехол от пыли) хранит и лелеет эти вещи: он признает их идентичность. Не подчеркивая их и не представляя их, но как бы породнившись с пространством, которое их окружает, и раскрывая их биографии. Да, домашняя обстановка имеет свою биографию.

Возможно, это станет яснее, если мы примем во внимание способ работы Бротона – то, как были написаны эти картины, как они обрели бытие.

В процессе их создания художник не рассматривает интерьер, а следует за свежим рисунком интерьера в целом, сделанным в начале данного рабочего дня.

Так, например, большая картина, изображающая мастерскую, – результат шестидесяти таких рисунков и шестидесяти таких посвященных созданию картины дней. И каждый день Бротон писал и переписывал изображаемое пространство целиком.

Это означает, что вещи, которые он изображал, были уже, так сказать, разоблачены в акте рисования. Их обыденный вид был подвергнут перекрестному допросу так, что все удивительное и уникальное в каждом предмете начало открывать себя.

В написанном деревянном стуле заключено напоминание о том, каким он был, когда его собирал на своем верстаке плотник. Написанный железный абажур лампы над бильярдным столом рассказывает о расчетах электрика, который тянул к ней проводку по потолку. Широкая поверхность белого чехла, накинутого на бильярд, заставляет подумать о неумолимом движении направленного кием бильярдного шара по зеленому сукну.

Написанный свет на этих картинах – это не свет Разума и не свет астрофизики, это свет камерный, интимный. У такой интимности есть своя временна́я шкала, отличная от времени часов и календарей; неправильная шкала, в которой время может замедляться, удлиняя определенные моменты, или ускоряться, делая отдельные секунды несущественными. Вот почему такой свет может играть с понятием вечного. С маленькой буквы – «вечного». В этих картинах нет ничего тривиального, но в них нет и малейшего следа риторики.

Они не ловят внешний свет – они спокойно ожидают света. И медленно, словно проступая сквозь туман, процесс ожидания сам становится светом – внутренним светом.

Здесь само значение слова «интерьер» – «внутренний» – дает ключ к загадке. Мы смотрим на картины, изображающие интерьеры, где внутреннее пространство населяет внутренний, интерьерный свет.

На выставке есть небольшой автопортрет художника. В его элементах – цветах, оттенках, жестах – можно заметить то же, что и в больших картинах, изображающих мастерскую. И то и другое сделано из одного и того же материала. Голова погруженного в раздумья мужчины и место, где тот же человек занимается живописью. И то и другое осторожно приглашают нас войти…

74. Ранда Мадда

(р. 1983)

Через несколько дней после нашего возвращения из мест, которые вплоть до недавнего времени мыслились как будущее палестинское государство, а теперь являются самой большой в мире тюрьмой (Газа) и самым большим в мире залом ожидания (Западный берег Иордана), мне приснился сон.

Я был один и стоял, голый по пояс, в каменистой пустыне. В конце концов чья-то рука зачерпнула пригоршню пыли с земли и бросила мне на грудь. В этом не было никакой агрессии, скорее забота. Земля и камешки, прежде чем коснуться меня, превратились в разорванные клочки ткани – возможно, хлопка, которые сами собой обвились вокруг моего торса. Затем эти разорванные клочья снова преобразились, на сей раз в слова, фразы. Написанные не мною, а окружающим пространством.

Когда я вспоминаю этот сон, у меня в голове возникает придуманное слово «пустозем». Не выходит из головы. Пустозем – это место или места, где все, материальное и нематериальное, было снесено, украдено, вычищено, сдуто, сметено – все, кроме земли, к которой можно прикоснуться.

У западной окраины Рамаллы, в конце улицы Токио есть небольшой холм, называемый Аль-Рабех, – он расположен в конце Токио-стрит. На вершине холма похоронен поэт Махмуд Дарвиш. Но это не кладбище.

Улица названа в честь Токио, потому что ведет к культурному центру, находящемуся у подножия холма, который был построен благодаря японской финансовой помощи.