Аще выберусь к свету из нощи…Умный батюшка, убранный пышно,уговаривает – будь попроще,ибо праздника, в общем, не вышло.Мне Иов в гноящихся язвахблизок, но остаётся печальныйфакт – увы, мы вращаемся в разныхизмерениях, друг клерикальный!Да, когда за окном литургия,да, когда сообща мы выносимне гроб Спасителя, но хотя бы другиедоски с темперой в сонную осень,в незабвенный сентябрь, утро мираоголённого, словно проводкав ветхом доме, – моя старомодная лира —как она дребезжит, отдаваясь на откупнебесам бирюзовым, белёсым, багровым!А я тащусь, как положено, – молча.Сладкая дрёма сердца неосторожным словомнарушается. Здравствуй и тут же прощай,краткая волчьяили мышиная. Эти гроздьядачной чёрной смородины, в росе ли,в изморози, эти толстые гвоздив фартуке у палача – сколько хмелясуждено ещё… Не особо. Господи верный!Для кого же ты, бедный, рыдал, упрекаясам себя на кресте? Тверди безмернойне углядеть. Ночь сегодня густая —спелая, червивая тьма, да кроличьи ушиторчат из норы. Мёд и спирт. Плач и сон.Теплится подорожник на обочинах суши,океана и всяких безродных времён.
«Мил мне театр, завораживают и его герои…»
Виталию Дмитриеву
Мил мне театр, завораживают и его герои,и оркестровая яма, и софиты, и глубокая сцена.В революционной опере «Море крови»,поставленной в честь столетия Ким Ир Сена,дева в рубахе белой отдаёт молодуюжизнь (то есть превращается в гниль и кости)за истину революции, перед смертью дуяв корейскую длинную флейту. Плача от злости,южный (бело) кореец – японский шпион, должно быть —не может утешиться даже сенбернаром на гриле.Хор сержантов грохочет. Кусай свой отросший ноготьи завидуй. На зрителях – синие френчи.Что бы ни говорили,общество, спаянное ради великой цели,держится не на ментах, а именно на таких моментах,когда переполненный зал (при весьма натуральномрасстрелебелокорейца) захлёбывается в бурных аплодисментах,переходящих в овацию. Силой народной властивоскресли и сенбернар, и девица. О, страсти мирав революционной опере «Трудное счастье»,поставленной в честь столетия Ким Чен Ира…