После бури

Бубу, спотыкаясь, в восторге слетел с трибуны, но Цаккель в офис не вернулась. Она стояла и смотрела, как Беньи гоняется по площадке за Аматом, а Амат смеется и уворачивается и как Бубу, надев коньки, тоже выкатился на лед. Произошло чуть ли не самое прекрасное, что бывает на свете: люди, почти уже взрослые, забыли, что они взрослые.

Они разделились: Беньи, Бубу и Зазубами – в одной команде, Амат и Столичный – в другой. Они оказались в меньшинстве, поэтому для ровного числа уломали Петера надеть коньки и присоединиться к ним. Мая глазам своим не верила, но тот вышел на лед, и… похоже, оторвался по полной.

Столичный давал пасы Амату там, где любой пас, казалось, был невозможен. Каждый раз это выглядело как чистой воды везение. Амат пробил по воротам и, проехав на обратном пути мимо Бубу, задыхаясь, выпалил:

– Ты видел этот пас? Как мне жалко «Хед». Как мне их жалко. Этот парень читает мои мысли…

Столичный допустил только одну ошибку. Он сделал финт и проскочил мимо Беньи так, что тот потерял равновесие, и все засмеялись. После этого Беньи не оставлял ему ни сантиметра свободного льда, преследуя его, как рассвирепевший барсук.

– Обязательно было ржать? Он ведь меня убьет! – прошептал Столичный Петеру, когда тот остановился у ворот, но Петер только ухмыльнулся.

– Не волнуйся, здесь он тебя не убьет. Слишком много свидетелей. Ты просто исчезнешь в самый неожиданный момент. Знаешь, у нас тут вокруг большой лес, можно где хочешь закопать, никто даже искать не будет!

Столичный уставился на него так, будто в самом деле пытался понять: то ли здесь шутки такие тупые, то ли Петер говорит на полном серьезе. У него за спиной Беньи преследовал Амата от борта к борту, и, когда они долетели до дальнего конца поля, оба были лиловые от изнеможения. Бубу подкатил к ним убедиться, что все в порядке, но едва предложил им прерваться, как Беньи, сотрясаясь от судорог, сложился пополам, и в следующую секунду вся зона ворот и даже коньки Бубу были заблеваны шоколадными шариками.

– ДА КАКОГО… ФУ, ТВОЮ МАТЬ… ФУ! ФУ! ВОТ ДЕРЬМО, БЛИН, Я ВЕСЬ В НЕМ! – в панике заорал Бубу, пытаясь отпрыгнуть назад, но, конечно же, поскользнулся и с размаху шлепнулся прямо в коричневую лужу.

Несколько минут все в ледовом дворце хохотали так, что чуть не задохнулись, их смех наверняка слышали даже в Хеде. Фатима прибежала убирать, но Амат подкатил к бортику и забрал у нее ведро и тряпку. Беньи со стыда чуть ему не вмазал.

– Я убирал за свиньями и похуже тебя, – улыбнулся Амат.

– Вряд ли бывает хуже! – с отвращением сказал Бубу и, глядя, как замерзает пятно на льду, сам чуть не блеванул.

– Что, неприятно пахнет, да, Бубу? – с издевкой спросил Амат, и они с Беньи снова принялись хохотать.

Огромное тело Бубу содрогалось от позывов рвоты, и у Беньи от смеха так закололо под ребрами, что пришлось опуститься на корточки. Оскорбленный до глубины души Бубу повис на бортике, заверяя Амата, что убедит Цаккель пересмотреть состав команды, и Беньи зашелся в новом приступе хохота и заорал, умоляя Бубу заткнуться.

Ради Бубу они переместились в другой конец площадки и отгородили поле поменьше, выставив вместо ворот бейсболки и бутылки с водой. И снова стали играть, как играли в детстве на озере: полный вперед без всяких правил. Просто и чисто. Мы против вас.

Амат запомнит этот вечер, как начало чего-то нового. Бубу – как конец. Петер чувствовал, что снова стал частью чего-то большего, Зазубами чувствовал, что стал частью чего-то большего первый раз в жизни. Столичному словно дали второй шанс побыть маленьким мальчиком, по уши влюбленным в хоккей. Что чувствовал Беньи, никто не знал, больше с клюшкой они его никогда не видели.

Однажды Мая напишет об этом вечере, залив весь блокнот слезами:

Он вечно в памяти у меня

Вечер накануне страшного дняНенадолго ты сделался прежнимНеукротимым и безмятежнымВ теле азарт в сердце покойТы стал тогда совершенно такойКаким тебе всегда хотелось —

Ты поймал крылатую радость свободу и целость!Где я теперь мой друг тебя найду?Остается верить что там ты снова на льду!

71

Убийцы

Все дети – жертвы детства родителей, потому что все взрослые хотят дать своим малышам то, что имели сами, или то, чего сами не имели. В конце концов все сводится либо к бунту против взрослых, с которыми нас свела жизнь, либо к попытке их копировать. Поэтому тот, кто ненавидит свое детство, часто наделен большей эмпатией, чем тот, кто вспоминает о нем с любовью. Тот, кому пришлось несладко, мечтает о других мирах, тот же, кому все давалось легко, и представить не может, что бывает по-другому. Мы так легко воспринимаем счастье как данность, если оно дано нам с самого начала.