После России

— В еврейских семьях принято называть не по живущим родственникам, а по покойным. Незадолго до рождения Саши умер мой любимый дядя, младший брат отца. И чтобы доставить удовольствие отцу, я назвала сына Александром. Так что он оказался Александром Сергеевичем, но не Пушкиным, а Есениным. Но не Сергеем.

— Александр Сергеевич, вращаетесь ли вы в литературных кругах?

— Практически нет. Иногда, правда, меня зовут на какое-то литературное мероприятие. Прихожу, разговариваю, если что знаю. Но литература довольно далека от предмета моих занятий, и уж совсем не идет мне, когда меня связывают хоть в какой-то степени с имажинизмом. Тут уж. прошу прощения… Чтобы не испортить светлое дело имажинизма, я лучше побуду от него в стороне.

Н. Д. Вольпина:

— Считаю, что есенинский «Пугачев» — надгробный памятник имажинизму. Там каждая строчка с образом, каждая. Это был взлет.

А С. Есенин-Вольпин:

— Это был максимум, после чего Есенин отходит от позиций имажинизма.

— И становится совершенно другим поэтом, — вставляю я.

Н. Д. Вольпина:

— Он всегда остается тем, с чего начинал.

Сказать честно, для меня это была волнующая встреча. Легендарный человек Александр Есенин-Вольпин, почти гениальный математик, мужественный правозащитник. талантливый поэт. Его мать, мать сына Сергея Есенина, поэтесса, член Союза писателей СССР с 1934 года (6 февраля 1991 года ей исполнилось девяносто лет). Конечно же мне хотелось, чтобы Александр Сергеевич прочитал свои новые стихи, но попросить об этом я не решился. Из контекста нашей беседы мне ясно, что он на это не пойдет. Что собственная поэзия для него — дело прошлое.

Март 1989 — январь 1991 г.

ТРИПТИХ ИЗ ВЕНЫ

1. «ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО БЫ ТЕХ ПРИЧИН, КОТОРЫЕ ЗАСТАВИЛИ ЕЕ НАЛОЖИТЬ НА СЕБЯ РУКИ»

Графиня Разумовская о Марине Цветаевой

— Автор книги «Марина Цветаева. Миф и действительность». которая стоит у меня на цветаевской полке и которую я не раз перечитывал, живет в Вене?! Так помогите мне встретиться с ней, — обратился я к своим венским друзьям, сообщившим неожиданную новость.

Я и в самом деле болею Цветаевой, и все. что касается ее судьбы, ее творчества, приводит меня в трепет.

И вот с листочком бумаги в руках, на котором написан адрес, я подхожу к дому, построенному приблизительно в конце прошлого века. Дверь как дверь, звонок как звонок, только странно как-то: на всех жильцов большого четырехэтажного дома одна сигнальная кнопка. Зуммер, открываю дверь, вхожу в подъезд. И сразу же попадаю в «объятия» русской архитектуры, интерьера, старинных картин. Поднимаюсь по лестнице мимо ряда огромных полотен с изображениями людей в одеждах «седой старины». Мрамор, хрустальные светильники, анфилада комнат. Сопровождаемый хозяйкой, прохожу в ее комнату, сажусь в кресло, осматриваюсь. И снова — русские книги, старинная утварь, мебель, роскошные люстры. Дворцовая обстановка.