Последняя черта

У него с детства всё было. Элитный лицей, до него ещё — подготовка. Лёхе иной раз было страшно считать, сколько родаки каждый год тратили на его обучение, но он всё равно это делал и ужасался. Выходило больше ляма. Сама школа, дополнительные курсы, секции... Неизвестно, кого из него лепили и лепили ли вообще, но поначалу он даже поддавался. В начальной школе был, пожалуй, даже зазнавшимся. На него наезжали, конечно, ментовских детей недолюбливали даже среди мажоров. Он спокойно отвечал, пугал должностями родителей, а его ненавидели ещё сильнее.

Поэтому своё детство Леха ненавидит вспоминать. Ему откровенно стыдно по сей день. Не спасли даже многочисленные убеждения Дикого — единственного, кто знал, — что он был ребёнком, в жизни нихера не понимал, тем более, другой жизни и не видел.

Трампин Егор перевёлся к ним в четвёртом классе. Жил за три пизды, каждый день поднимался в пять утра, но ни разу не опоздал. Невесть как выбил бюджетное место переводом, чем бесконечно поразил учителей лицея №567, и мальчишку приняли, но предупредили — могут возникнуть конфликты на почве сильного социального расслоения. Но Егора это не пугало. Ему вообще, на самом деле, было плевать на окружающий мир — тогда его интересовали, как и Лёху, только знания.

Их не посадили за одну парту, как это обычно бывает в таких историях. Они сидели на разных концах класса, почти не говорили первые полгода — Лёха считал его странным, а Егору было всё ещё плевать — щуплый мальчишка с фальцетом вместо нормального голоса сливался с остальными одноклассниками. Разумеется, новенького травили. Не так сильно, как могли бы в школе похуже — сказывались адекватные учителя, трепетно относящиеся к каждому подопечному и пресекающие на корню любые оскорбления. Его называли нищебродом, спускали иногда тетрадки с домашкой в унитаз...

— Не смей с ним так обращаться! — однажды воскликнул Лёха, развернулся и со всей дури врезал учебным планшетом по голове однокласснику, который, пользуясь отсутствием классного руководителя, орал Егору что-то оскорбительное.

Это стало отправной точкой.

Егор не совсем понимал, почему за него вступились, но в любом случае был благодарен. Они бы обязательно пошли после школы вместе домой, но Лёху забирал водитель, а Егор шёл пешком до метро, а иногда пёрся до дома на своих двоих — зависело от того, дала мать деньги или нет.

Их дружба не начиналась стремительно и броско, дерзко. Лёха все ещё оставался сыном прокурора, а Егор — очень хитрым сперматозоидом, который обошёл подпольный аборт и вполне законную спираль. Их одинаково любили, но требовали по-разному. От Лёхи — всё, а от Егора — хотя бы что-то, но он упорно желал доказать, что чего-то да стоит. Вот и доказывал.

С тех пор их сталкивало ещё несколько раз. Ставили в пару на каких-то уроках, давая совместные задания, или Лёха опять заступался. По какой-то причине он ни в какую не мог смотреть на это отвратительное поведение. В голове всплывал закон о не оскорблении личности, за который полагался срок, и он не понимал, почему их никаких не наказывают. Отец же говорит, что закон — это его работа и он важен, так почему одноклассники на него плюют?

Они не заметили, как стали говорить между собой чаще. Обсуждать материал, полученный на уроке, потому что было больше нечего обсуждать. Как стали садиться подальше от остальных в столовой. Иногда перебрасывались сделанной пополам домашкой — в особенно ленивые дни, когда после тяжёлого дня не хотелось ничего, кроме как отдохнуть. У Егора были небольшие проблемы с математикой, а у Лёхи — с биологией. Так они и подтягивали друг друга, помогали, кто чем горазд. Внезапно оказалось, что даже у таких разных детей может найтись много общих тем для разговора.

Но следующее лето они вместе не проводили. Лёха совершенно случайно заговорился с учителем истории, а тот обмолвился, что занимается с командой реконструкцией далёкого Средневековья. Разумеется, и до, и после экзаменов в пятый класс все мысли у мальчика заняло только это. Андрей Анатольевич пообещал, что, если Лёха сдаст на отлично, тот обязательно возьмёт с собой по родительному разрешению. Лёха сдал. Родителей кое-как уломал. Его взяли.

Ночевать в палатке, вместо удобной кровати, было непривычно первую неделю. Но он не жаловался, потом привык и постепенно влился к новым взрослым знакомым в разговоры. Их было не больше пятнадцати — парни и девушки, ведущие себя как большая семья, и, глядя на них, Лёха опять не понимал. Почему изначально совершенно чужие люди относятся друг к другу теплее, чем его собственные родители — к нему? Отец мог похвалить за хорошую оценку, мать — тоже, но среди запахов костра и смеха он нашёл так нужное нечто. Весь июль он нежился в этой атмосфере, каждый день выматываясь до изнеможения в кузнице, куда его определили помощником. Держать в руках даже тренировочный меч было нереально, знаний — совсем не было, а так хоть была польза в виде: «Принеси, подай, иди нахуй, не мешай».