Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Что бы это могло быть? Староста барака вышел в приемное отделение в сопровождении арестанта, выглядевшего весьма солидно. Чего стоила одна его черная куртка из хорошей ткани, из нее же – черный берет, полосатые штаны сидели как влитые и оказались пошитыми из шерсти. Короче, одет он был как значительное лицо.

Они поговорили негромко между собой, и пришелец заявил, что ему потребуются пять человек для работы.

– Можешь взять шестерых, – предложил староста барака, – мне так будет удобнее.

Они выбрали шестерых, самых молодых. Четверо оказались голландцами: Ханс, молодой психолог Герард ван Вейк, Тони Хаакстеен, еще один бакалавр медицины, и ван Лиир, фельдшер. Им велели собираться, и человек увел их с собой. Он оказался новым старостой Девятого барака. И пока они шли, разговаривал вполне дружелюбно. Оказалось, что он сидит в лагере почти десять лет. Он был коммунистом, и арестовали его в самом начале правления национал-социалистов, почти сразу после того, как Гитлер занял свой пост. Теперь ему исполнилось пятьдесят.

– Знаете, жизнь в лагере может оказаться вполне сносной, когда к ней немного привыкаешь. Ведь девяносто процентов умирают в первый год, но если вы смогли пережить этот год, то скорее всего переживете и все остальные. Вы привыкаете к еде, вы обзаводитесь лучшей одеждой, а когда вы оказываетесь в статусе «старого арестанта», – даже эсэсовцы начинают относиться к вам с некоторым уважением.

– Вам что, не хочется выйти на волю? – спросил Ханс.

– Что значит – хочется? На свободе придется начинать жизнь заново, а там сейчас тоже не сахар. По профессии я – плотник, и мне, в моем возрасте, пришлось бы начинать все сначала и работать на хозяина, что же тут хорошего? А в лагере я сам себе хозяин.

– Я думал, что хозяева в лагере – эсэсовцы…

– Ну да, так рассуждают мальчишки, которые пачкали пеленки, когда я уже мотал срок в Заксенхаузене. Тот лагерь давно уже не лагерь, теперь это санаторий. Вы ведь голландцы, верно? Знаете ли, я однажды имел дело с голландцами. Было это, чтобы не соврать, в 1941 году, в Бухенвальде. Четыреста голландских евреев. А я был старостой карантинного барака. Они сидели у меня три месяца и понемногу привыкали к ситуации. А я старался поставить дело так, чтобы им не приходилось слишком много работать. Они были на самом деле намного лучше, чем поляки или те же евреи из других стран. А после их вдруг взяли да и перевели в Маутхаузен. Потом я узнал, что их отправили на работы с гравием. Весь день таскать корзины, полные гравия, причем бегом, из шахты наверх. Там больше пяти недель не выживешь.

Понятно, что не выживешь, подумал Ханс, вспоминая историю, случившуюся в Амстердаме. В феврале 1941 года активист нацистской партии Нидерландов Хендрик Коот был убит в еврейском квартале. Тогда Grüne Polizei арестовала прямо на улице четыре сотни молодых людей, которых отправили в лагерь. А через несколько месяцев их семьям начали приходить «похоронки». Разразился чудовищный скандал, и после этого работа «Полиции порядка» в Голландии больше не возобновлялась.

За разговором они не заметили, как добрались до Девятого барака. Их оставили в коридоре и сразу стали по очереди вызывать в кабинет номер один. За столом в кабинете сидел невысокий толстенький человечек.

На груди у него был знак: красный треугольник с буквой «П» посредине. «П» означало поляк, а красный треугольник – политический. Человечек был круглолиц и толстощек, и на его мягком лице странно выглядел жесткий тонкогубый рот, зато в глазах его светились рассеянность и доброта. Он нервно постукивал карандашом по столу. Конечно, он навидался всякого за свою жизнь в лагере, потому что сидел уже давно, и здесь, в Девятом бараке, был заместителем старосты, по возрасту – самым старым из докторов, и его обязанностью было правильно организовывать работу.

Они входили в его кабинет по одному, первым в очереди оказался Тони Хаакстеен. Его спросили: правда ли, что он врач? Вопрос звучал несколько странно, похоже, они не поверили ему, потому что заместитель старосты спросил Тони, сколько же ему лет. Оказалось, что двадцать два года. Присутствующие захихикали, и послышались комментарии о blöde Holländer[66] и прочие в том же духе. Следующим оказался Герард ван Вейк, человек, изучавший медицину дольше всех и в конце концов ставший психологом. Этой специализации заместитель старосты понять не смог. Он что, психиатр? Герард не посмел возразить.

– Тогда идите в штюбе номер три, там главным теперь ваш соотечественник Полак, мы его забрали из Буны, там такие спецы не требуются, а у нас тут лежат как раз сумасшедшие.

Ханс почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Ведь он успел проработать два года ассистентом психиатра и разбирался в практической психиатрии намного лучше, чем теоретик Герард. Но он не мог позволить себе составить конкуренцию коллеге. Может быть, для Герарда это был единственный шанс остаться в госпитале. Так что у Ханса оказался единственный выход: назваться терапевтом.