Последние дни Помпеи

– Принесите досок или, по возможности, носилки для переноса мертвого тела, – распорядился Арбак, – не подобает переносить жреца Исиды в храм грешными руками, как какого-нибудь зарезанного гладиатора.

Присутствующие с благоговением расправили тело Апекидеса на траве, повернув его лицом кверху. Несколько человек побежало отыскивать носилки для перенесения тела, чтобы к нему не прикасались руки непосвященных.

В эту минуту, расталкивая толпу, пробиралась вперед какая-то мрачная фигура, и лицом к лицу с египтянином очутился христианин Олинтий. Но сперва глаза его остановились с невыразимой горестью и ужасом на окровавленной груди и обращенном к небу лице покойника, на котором еще виднелись следы предсмертной агонии.

– Убит! – прошептал он. – Что довело тебя до этого, – твое святое рвение? Или они открыли твое благородное намерение и твоей смертью спасли себя от посрамления?

Он круто повернулся, и взор его остановился на величественной фигуре Арбака. Взгляд христианина, его лицо и даже легкая дрожь, пробежавшая по телу, выражали отвращение и ненависть к этому человеку, которого он считал таким опасным и преступным. Это был взгляд птицы, устремленный на василиска, – взгляд долгий, безмолвный. Но, стряхнув с себя овладевшее им оцепенение, Олинтий простер правую руку к Арбаку и произнес громким, проникновенным голосом:

– Этот юноша предательски убит! Но кто же убийца? Отвечай, египтянин! Клянусь Богом живым – это дело рук твоих!

На одно лишь мгновение тень тревоги и беспокойства мелькнула на мрачном лице Арбака, но тотчас же сменилась выражением гнева и негодования. Пораженные силой и неожиданностью обвинения, свидетели этой сцены столпились еще теснее вокруг двух главных действующих лиц.

– Я знаю, кто мой обвинитель, – гордо отвечал Арбак, – я угадываю, почему он возводит на меня эту клевету. Люди и граждане, знайте, что этот человек – один из самых ревностных назареян, или христиан, как они называют себя! После этого неудивительно, что он в своей злобе осмеливается обвинять даже египтянина в убийстве жреца египетской богини!

– Знаем мы его, знаем эту собаку! – крикнуло несколько голосов. – Этот Олинтий христианин, или, вернее, безбожник – он отрицает богов!

– Тише, братья, – молвил Олинтий с достоинством, – выслушайте меня! Этот умерщвленный жрец Исиды перед смертью принял христианскую веру. Он открыл мне тайну темного разврата и колдовства этого египтянина, рассказал о плутнях и фокусах, которыми морочат народ в храме Исиды. Он даже собирался разоблачить все это публично. Апекидес был чужестранец, человек безобидный, у него не было врагов! Кто стал бы проливать его кровь, как не тот, кто боялся его разоблачений. А кому они были страшнее всего? – Арбаку, египтянину!

– Слышите? – воскликнул Арбак, – слышите, как он богохульствует! Спросите-ка его, верует ли он в Исиду?

– Могу ли я верить в злого демона! – смело возразил Олинтий.

Трепет и вопль гнева пробежали по собранию. Но не страшась ничего, всегда готовый встретить опасность, и в своем возбуждении потеряв всякую осторожность, христианин продолжал:

– Прочь, идолопоклонники! Эти останки не могут быть отданы вам для ваших нечестных, богомерзких обрядов… Нам, последователям Христа, подобает оказать последний долг христианину. Я требую этот прах во имя Создателя, принявшего его душу!

Христианин произнес эти слова таким торжественным, властным голосом, с таким повелительным видом, что толпа не осмелилась громко выразить всей ненависти и ужаса, охвативших ее. Никогда еще, с тех пор как Люцифер и Архангел спорили между собой из-за тела великого Законодателя, не представлялось для художника сюжета более поразительного, более достойного гениальной кисти. Темные деревья, величественный храм, лунный свет, озаряющий мертвое тело, на заднем плане факелы с колеблющимся пламенем, разнохарактерные лица толпы. На некотором расстоянии бесчувственное тело афинянина, а на переднем плане выдающиеся фигуры Арбака и христианина. Первый стоял выпрямившись во весь рост, головою выше окружающих, скрестив руки на груди, с нахмуренным челом, неподвижным взором и с презрительной усмешкой на губах. На челе христианина, изможденном и покрытом морщинами, было такое же величаво-повелительное выражение. Черты его лица были суровы, но дышали искренностью и благородством. Спокойное достоинство всей его фигуры производило неотразимое впечатление среди жуткой тишины, навеянной его словами. Левая рука его указывала на тело Апекидеса, а правая была воздета к небу.

Центурион опять протиснулся вперед.

– Прежде всего, имеешь ли ты, Олинтий, или как там тебя зовут, какое-нибудь доказательство обвинения, которое ты возводишь на Арбака, – или это только одно смутное подозрение?

Олинтий молчал. Египтянин презрительно засмеялся.

– Ты требуешь тело жреца Исиды, как последователя секты назареян, или христиан?

– Да, требую.

– Так поклянись же этим храмом, этой статуей Цибелы, этим древнейшим святилищем Помпеи, что покойный принял вашу веру!

– Безумец! Я отрицаю ваших идолов! Я презираю ваши храмы! Как же могу я клясться Цибелой?