Последние дни Помпеи

Характер Арбака представлял такое сложное хитросплетение, что ему самому подчас трудно было в нем разобраться. Потомок павшей династии, он естественно должен был таить в сердце своем чувство неудовлетворенной гордости, как всякий самолюбивый человек, навсегда исключенный из той сферы, где блистали его отцы и деды, и на которую он имеет право и по рождению, и по природным качествам. Это чувство непреклонно, оно враждует с обществом и все человечество считает своим врагом. Обыкновенно такое состояние духа имеет спутником своим бедность. Но Арбак был богат и мог удовлетворять свои страсти, не находившие выхода ни в общественной деятельности, ни в честолюбии. Путешествуя из одной страны в другую и всюду находя все тот же Рим, он еще более возненавидел общество и еще более пристрастился к наслаждениям. Он чувствовал себя как бы в обширной тюрьме. Вырваться из нее он не мог, следовательно, единственной его целью было придать ей вид роскошного дворца. Уже с древности египтяне были склонны к чувственным удовольствиям. Арбак унаследовал от них и чувственность, и пылкое воображение. Но, будучи необщительным в своих удовольствиях, как и в серьезных делах, не вынося ни высших, ни равных себе, он допускал лишь немногих в свое общество помимо покорных рабов его разврата. Он был одиноким властелином среди многолюдного гарема, но и ему суждено было испытать пресыщение – это вечное мучение людей, чей ум выше их поступков. И то, что возбуждало страсть, опошлилось и обратилось в привычку. Испытав такие разочарования в чувствах, он пытался возвысить себя, погрузившись в науку. Но так как он не задался целью служить человечеству, то он презирал всякое практическое и полезное знание. Его мрачная фантазия любила предаваться таинственным и призрачным исследованиям, столь приятным для угрюмого, необщительного ума. Он чувствовал к ним особое влечение благодаря своему смелому, гордому характеру и таинственным традициям своего отечества. Он не верил ни одной из смутных религий языческого мира, свою веру он возлагал на могущество человеческого знания. Он не ведал тех границ, какие природа налагает на наши открытия. Убедившись, что, чем больше мы преуспеваем в науке, тем большие чудеса открываются перед нами, он вообразил, что природа не только творит чудеса на своем обычном пути, но что ее даже можно совратить с этого пути чарами могучей души. Так, занимаясь наукой, он забирался за ее пределы в область призраков и загадочности. От истин астрономии он перешел к заблуждениям астрологии. От тайн химии – в темный лабиринт магии. Относясь скептически к могуществу богов, он глубоко верил в могущество человека.

Культ магии, в то время получивший необычайное развитие среди мнимых мудрецов, был собственно восточного происхождения. Сперва магии противилась философия греков, и она не прививались у них до времени вторжения в Грецию войск Ксеркса, после которого к простым суевериям Эллады присоединились и мрачные суеверия Зороастра. При римских императорах магия укоренилась в Риме (один из предметов, которые бичевал Ювенал в своих горячих сатирах). Культ Исиды был тесно связан с магией, и египетская религия служила средством к распространению египетского чародейства. И белая и черная магия были одинаково в ходу в первом столетии христианской эры. И чудеса Фауста ничто в сравнении с чудесами Аполлония. Цари, придворные вельможи, мудрецы – все трепетали перед чернокнижниками. Одним из самых замечательных среди этого сословия был мудрый, глубокомысленный Арбак. Его слава и открытия были известны всем занимающимся магией и даже пережили его. Но он приобрел известность, как волшебник и мудрец, не под настоящим своим именем, которого не знали в Италии: имя Арбака – собственно не египетское, а мидийское. Побуждения гордости, а также политические соображения (так как в молодости он участвовал в заговоре против римской власти) заставляли его скрывать свое настоящее имя и звание, но почитатели магии дали ему мистическое прозвище и его долго помнили в Греции и на Востоке под именем «Гермеса, повелителя с огненным поясом». Его утонченные мудрствования и хваленая наука, занесенные в несколько томов, находились в числе тех вещественных знаков темной науки, которые новообращенные христиане с такой радостью сожгли в Эфесе, чтобы лишить потомство этих произведений лукавства злого духа.

Совесть Арбака подчинялась только рассудку и не признавала никаких нравственных преград. Если человек мог наложить такую узду на толпу, то он уверен, что человек, в силу высшей мудрости, может возвыситься над этими законами

– Если я обладаю гением, чтобы предписывать законы, рассуждал он, – разве я не имею права повелевать моими собственными креатурами? А тем более я вправе не соблюдать, обходить, презирать законы, созданные людьми, стоящими ниже меня по уму!

Итак, если он был злодеем, то оправдывал свою низость именно тем, что должно было бы сделать его добродетельным: а именно, своими недюжинными способностями.