Последние каникулы

Теперь она знала, что до сих пор все было правильно — все решала сама, не давала никому победить себя, — но здесь, дома, постаревшая и просто испуганная будущим мама, дерзкий Алешка и хитрован Витька обрушились на нее. И даже накопав картошку и обобрав огород, она не смогла сказать себе, что все сделала для них и свободна, — шаталась их семья, весь дом, и его надо было подпирать.

Институт сразу не понравился ей. И сейчас возвращаться туда, зная, что предстоят четыре года скучной, не по сердцу учебы, жизнь в общежитии, из–за которой весной и наваливалась на нее страшная тоска, опускались руки и не было сил взяться за учебники, которая приглушала вещий голос сердца, подсказывавшего не слушать подружку Светку и не ходить с ней и Кочетковым на вечеринки а компании нагловатых старшекурсников или настойчивого Игорька, где она испытывала потрясающей силы отвращение к слепым лицам, похотливым рукам и бесстыдству пьяных откровений, — не могла.

А в отряде… Сначала просто утихла неосознанная тоска по простору, неразобщенности воды, земли и неба; была, оказывается, еще и томившая ее жажда заботиться о ком–то — она с радостью работала на кухне первое время, но когда Кочетков предупредил, что подмены не будет — доктор, эта цаца, не разрешает ей уйти на стройку, к живому делу, — она опять ощутила в себе надорванность, усталость, опять замыкался круг тоски, неустроенности и непредназначенности; но перед глазами все время маячил этот странный москвич, едва не исправивший своей властью ошибку с институтом тем, что мог и хотел отправить ее домой и…

Здесь она запнулась. То, что у нее произошло с Ведиком, никогда не могло случиться, будь он другим, обыкновенным парнем, с длинными руками, колючими губами и без капли другого интереса. Она и заплакала тогда, прочитав мамино письмо, поняв, что полюбила и утратила страх, природную свою защиту. Она не жалела о происшедшем, но и не забывала о нем и, вернувшись сюда, в родной дом, и внеся в него свою силу, видя, как выправился он, как распрямилась мать, уже начавшая шутить, не могла она и признать другого — не полным оказалось ее счастье здесь. Она думала, подъезжая к дому: «Обласкаю их, подмогну, а потом и уговорю маму насчет института, пообещаю другой институт найти, по сердцу, выучусь на инженера», — и это в первый же день обернулось против нее — обидной легкостью, облегчением, с которым мать согласилась: «И бог с ним, оставайся, дочка, парней поднимать будем». И заторопилась уйти от разговора, устроить ее на работу и напоминать про Колю — был такой. Поэтому еще трудней оказалось рассказать ей про Вадика — не все, конечно, а главное: про то, как спокойно и хорошо, как интересно, если он рядом. Мать выслушала и даже поплакала заодно с ней, когда Оля сорвалась, но — не поняла? — в расспросы не пустилась, обрадовалась, когда Оля вдруг замолчала. А подружки, те особенно, что вышли замуж, усмехались все чему–то; другие бегали по танцам, устраивались работать, лишь бы от дома подальше, и все разговоры с ними кончались темой замужества. Одна говорила про другую, со смехом выдавались чужие тайны, ужасные — не дай бог, кто узнает! — секреты. И это была теперь ее жизнь?! «Как я изменилась!» — пугалась Оля.

Она ехала поступать в институт в Москву на свой страх и риск, твердо зная, что вернется сюда инженером и устроит свою жизнь лучше, чем у матери с отцом, но такую же богатую детьми, хлопотами и домашней радостью, и расчетливо присматривалась к Коле — он уходил в армию шумливым парнем, про которого она наперед знала, что он и выпить любить будет и обидеть сможет, да только навсегда при ней останется, — сам об этом говорил, и Оля знала, что это так, — да как мало этого оказалось! Все изменилось лишь в отряде: там она впервые почувствовала себя в чем–то незаменимой, когда Кочетков сказал: «А кто лучше тебя обед сготовит? Смотри, как все жрут — за ушами трещит! Не знаю, то ли будет, если Галька с Лизкой вас заменят. Тут твоя стройка», И она сама тогда сказала Тане, мучающейся болями в пояснице, что их работа на дом — здесь, на кухне. И они договорились не жаловаться Вадику.