Последние каникулы, Шаровая молния

- Не могу, понимаешь, сейчас разбрасываться! Извини, ладно?

 Несколько дней его немножко грызла совесть - он знал, что приход Н, связан, наверно, с неладами в лаборатории, но тут обнаружилось, что под действием его живой воды клетки вдруг замерли, заснули, будто дожидаясь от него какого-то нового толчка, инструкции.

 В. А., учинив строгий допрос, говорил: "Смелее, Андрюша, смелее! Это что-нибудь да значит! Мир велик, а в твоей живой воде слишком много простой воды, а?" Ему Кузьмин решался сказать: "Похоже, она (клетка) соображает, что хочет!"

 Родители видели, что он счастлив. Мама следила за его костюмами, длиной волос над воротничком и весом; отец (он нашел себя на какой-то новой работе), ставя Кузьмина в пример Николашке, напоминал: "Цени, как тебе повезло!"

 (- Да, пап! - говорил Кузьмин.- Но для чего это все надо, если люди заготовили такую кучу оружия? Против лома нет приема.

- Ох! - говорил отец.- Занимайся своим делом! Между прочим, у тебя оборонная тема! Что вы топчетесь, медики-биологи! Шевелитесь! Вся эта сволочь такие гадости наприготовила! Голыми не окажемся?

- Не окажемся! - взвивался Кузьмин.- Что же вы их в сорок пятом не добили? Они же ведь все живое хотят уничтожить. Жи-во-е. Великое, единственное, невоспроизводимое! Отнять у человека его единственную жизнь!..

- Ну и дурак ты, сын,- сказал отец с неожиданной обидой.- "Жизнь! Живое!" Это что-твое собственное? В бою люди жизнь отдавали - что же, от них ничего не осталось? Честь - вот единственное, что принадлежит тебе лично. А твоя жизнь принадлежит Родине, делу, если человек, конечно, не скотина у кормушки. А о таких и говорить нечего.)

 Он выезжал на картошку со студентами, бывали загулы в Алешкиной компании болтливых гуманитариев (там гремели магнитофоны, свечи потрескивали от табачного дыма, и с лент на разных языках орали: "Ты моя любовь, мое счастье, мое солнце! О, я люблю тебя!"- страстно, нежно, томно, печально, торжествующе и лжизо) Было ДЕа коротких романа, безболезненно давших Кузьмину назыки веселой игры - в любовь с открытыми глазами.

 А свои двухмесячные аспирантские каникулы он проводил в экспедициях, где с успехом совмещал приличный приработок и поиски своих трав.

 В конце второго года аспирантуры шеф остановил его, танцующего от спешки, в коридоре.

 Посмеиваясь, он оглядел - с ног до лохматой головы - беспардонно недовольного задержкой Кузьмина и вытянул у него из рук громадный штатив с разноцветными пробирками; стрельнув на них взглядом, шеф хмыкнул. "Кажется, это уже не по теме диссертации, а? Молодец! Оформляй работу - через месяц апробация. Должен успеть, понятно?" - сказал он.

 Задав лаборантам работу, Кузьмин затворился дома и, в один день переломав привычный ритм, сел писать этот злосчастный первый вариант диссертации. Он писал, выдавая по двадцать страниц в день, самостоятельно освоив экспресс-метод иллюстрирования- вырывая нужные таблицы из копий собственных статей. Он еще играл в бирюльки, баловень: все, что рождалось в нем при сведении материала в целое, казалось блестящим ходом мысли, имело, он считал, самостоятельное значение, и он писал легко, раскованно, без тени сомнения.

 А теперь, принимая из рук Лужина исчерканную пачку листов, всю в крючках и занозах знаков препинания,- вот теперь он скис.

 Начинались каникулы. С Алешкиной помощью пристроившись в археологическую экспедицию (ему необходимо было попасть в Среднюю Азию - раздобыть "солнечный корень"), он весело прожил полтора месяца и вернулся в Москву дочерна загорелый, с корявыми - он ощущал их лопатами - руками, с набитым карманом и парочкой корней в рюкзаке, распираемом засушенными травами, местной бузиной и неведомым органическим составом в бутылке.

 На раскопках он встретил удивительно дружно живущего со вселенной парня, заразился - на время - от него философией фаталиста ("Слушай, брат, не суетись. Все, что с тобой должно случиться, случится!"), и поэтому, встретив прежде других на кафедре бледную физиономию Лужина, проторчавшего все лето в Москве, он не принял всерьез напоминание про окончательный вариант диссертации.

 В сентябре шеф потребовал ее.

- Я бы хотел кое-что дозести,- сказал Кузьмин, прижимая к груди бутылку со среднеазиатской панацеей.

- Э-э, дружок! - протянул шеф, понимающе поглядывая на бутылку.- В докторской доведете. Место ждать не будет, понимаете?

 Сев заново над листочками, Кузьмин обнаружил, что с некоторыми замечаниями он согласен. Зато никем не тронутые "Выводы" обескуражили его своей поверхностью. Он переписал их, и тогда, естественно, пришлось ломать текст.

 Он сам того не заметил, что за лето в нем произошли некоторые перемены, как будто его мозг (машинка - называл его про себя Кузьмин) утряс всю известную ему сумму фактов, рассортировал их по полочкам, и снова освободилось место, и снова были неясности.

- Опять что-то новое,- пожаловался Лужин шефу, покачивая на ладони легкий кузьминский труд.

- Вы анархист,- изрек шеф для Кузьмина и забрал диссертацию с собой.